Мартовские дни 1917 года - Сергей Петрович Мельгунов

Что же должны были привезти из Пскова «наши делегаты»? В изложении Керенского, естественно, это не совсем ясно. В то время когда Гучков давал свои показания Чр. Сл. Комиссии, член последней Соколов (тот самый, который вместе с Сухановым участвовал в ночных переговорах) пытался Гучкова уличить не то в противоречиях, не то в двойной роли, которую он сыграл, проводя после соглашения с Советом свою линию в Пскове. В ответе Гучкова имелось нечто существенное, Гучков утверждал, что, когда он ехал в Псков, «самый вопрос о формировании правительства, самый момент формирования не был решен». «Мы стояли между двумя возможностями – или добровольного, на известных началах, сохранения монархии, провозглашения какого-то лица будущим государем и между возможностью свержения и всяких иных политических форм…» «Предполагалось, – показывал Гучков, – рекомендовать Государю назначить только одно лицо, именно председателя. Лицо это должно договориться с теми, кого оно желает пригласить, а те могут ставить свои условия относительно того, с кем они хотят итти и по какой программе…» «Я имел поручение от Врем. Ком. дать совет Государю назначить председателем Совета министров кн. Львова». Относительно всего остального «были тогда одни предположения». «При известных комбинациях, при известных условиях» Гучков соглашался войти в правительство в качестве военного министра. Вернувшись в Петербург и увидев на расклеенных плакатах свою фамилию среди лиц, вошедших в правительство, Гучков был удивлен, ибо для него это было «неожиданностью», – он думал, что «тот Временный Комитет, тот кружок лиц, который предполагал войти в состав правительства», дождется его «возвращения и того акта», который он вез. Такою же «неожиданностью» для Гучкова был и «акт соглашения» между двумя комитетами, вернее, та комбинация, при которой Исп. Ком. Совета Р.С.Д. являлся одним из решающих «факторов» в строении государственной власти… На вопрос Соколова, как же все это могло быть «неожиданностью», раз Гучков участвовал в совещании в ночь с первого на второе, Гучков отвечал: «Условия, которые легли потом в основание, я нашел, когда я вернулся, окончательно скрепленными. Я видел их раньше, как проект, но проекты были разные, даже помню, что против некоторых я возражал, но соглашение состоялось в моем отсутствии со 2-го на 3-е, в то время когда я был в Пскове76…» «Ваши товарищи по министерству, – продолжал вновь Соколов, – не указывали, что они другого от вас ожидали… что вы привезете отречение в пользу наследника… и не высказывали они вам, что этим привозом иного манифеста вы преступили полномочия, данные вам Времен. Комитетом?» «Члены Комитета нет, – пояснял Гучков, – а на совещании у вел. кн. Михаила Алекс. А.Ф. Керенский мне говорил, что я нарушил полномочия, но я заявил, что я мог привезти только тот акт, который мне дали. Этот акт там оставить и ничего не привезти я не считал себя вправе»77

Не всегда искренние, сознательно подчас уклончивые, не всегда вполне точные показания Гучкова тем не менее довольно определенно рисуют задачи, которые возлагались на посланцев Врем. Комитета. Одна дошедшая до нас посторонняя запись отчетливо вскрывает подноготную, которую в революционное время, подлаживаясь под господствующий тон, современники затушевывали. 14 июля вел. кн. Андрей Влад. занес в дневник подробный рассказ о «псковской трагедии», выслушанный им в течение четырех часов непосредственно в Кисловодске от ген. Рузского. Рассказ заканчивается упоминанием о речи, произнесенной Гучковым перед «толпой», собравшейся у царского вагона после подписания манифеста об отречении, Гучков будто бы сказал: «Господа, успокойтесь, Государь дал больше, нежели мы желали». «Вот эти слова Гучкова остались для меня совершенно непонятными, – добавлял Рузский. – Ехали ли они с целью просить об ответственном министерстве, или отречении, я так и не знаю. Никаких документов они с собой не привезли, ни удостоверения, что они действуют по поручению Гос. Думы, ни проекта об отречении. Решительно никаких документов я в их руках не видел. Если они ехали просить об отречении и получили его, то незачем Гучкову было говорить, что они получили больше, нежели ожидали. Я думаю… что они оба на отречение не рассчитывали». Свидетели слишком часто передают слышанное не точно. Безоговорочно, конечно, нельзя принимать запись Ан. Вл., сообщающую как бы во второй инстанции то, что говорил Гучков в Пскове78. Но смысл сделанного им заверения представляется соответствующим действительности. Миссия от думского комитета носила двойственный характер: Гучков и Шульгин должны были добиваться отречения, но, очевидно, допускалась возможность и иного исхода в неопределившейся еще окончательно обстановке. До последнего момента перед выездом Гучкова позиция Временного Комитета была колеблющаяся, но и в левом секторе далеко еще неясен был путь, по которому твердо надлежало идти. Много позже в некрологе, посвященном Милюкову и напечатанном в 5 кн. американского «Нового Журнала», Керенский изобразил Гучкова специальным делегатом, который был послан в Псков Временным правительством. Это уже идет совсем наперекор тому, что было.

Противоречия, которыми полны показания людей, примыкавших к левой общественности, скорее доказывают, что руководящее ядро Исп. Комитета в той или иной мере было осведомлено о поездке думских делегатов и отнюдь ей активно не противодействовало. Можно сказать, что оно молчаливым признанием, в сущности, санкционировало компромиссный план и тактику, наметившуюся во Времен. Комитете. Только в такой концепции можно понять однородные утверждения у мемуаристов, принадлежащих к разным общественным формациям, о соглашении, которое было установлено в течение дня первого марта между думскими и советскими кругами. Формальную историю переговоров, т.е. официальную их сторону, по-видимому, довольно точно передал Суханов. К утру 2 марта они не были закончены, и нам предстоит еще к ним вернуться. За кулисами шли частные разговоры, и этот обмен мнений молва, зарегистрированная в дневниках и воспоминаниях, выдавала за принятые решения. Так, французский посол, связанный с либеральными кругами и оттуда черпавший свои информации, под четвергом 2 марта помечает: «Исполнительные Комитеты Думы и Совета депутатов рабочих… согласились на следующих пунктах: 1. Отречение Императора, 2. Возведение на престол Цесаревича, 3. Регентство вел. кн. Михаила, брата Императора, 4. Создание ответственного министерства, 5. Учредительное собрание, избранное всеобщим голосованием, 6. Равенство народов перед законом». Ломоносов со слов все того же Рулевского, сообщавшегося по телефону с «друзьями» из Совета, говорит о вечере первого марта: «Весь в Думе… спор… шел о том, что делать: предлагали низложение, отречение или внушение, т.е. заточение Царицы и назначение ответственного министерства. Остановились на среднем». Припомним запись Гиппиус, помеченную «8 часов», о том, как «развертывается… историческое двуглавое заседание»: «Начало заседания теряется в прошлом,