Оле, тореро! - Шарль Эксбрайя

Я старался оттянуть посещение Кончиты, насколько это было возможно. Еще совсем недавно мы так по-дружески провели вместе вечер, что идти в этот дом было невыносимо больно. Накануне того дня, когда я все же решился выехать из Альсиры в Мадрид, ко мне зашла Консепсьон.

— Луис сказал мне, что завтра ты едешь в Мадрид. Это правда?

— Придется.

— Ты пойдешь к Кончите Ламорильо?

— Да.

— Скажи, что я жалею ее от всего сердца.

— Хорошо.

— И тебя тоже мне очень жаль, Эстебанито…

— Спасибо.

Наступило долгое молчание. Наконец, Консепсьон решилась задать вопрос:

— Ты что-нибудь понимаешь?

— В чем?

— Во всех этих убийствах.

— Нет.

— Но какие-нибудь предположения у тебя есть?

— Нет. А у тебя?

— Тоже. А что думает Марвин?

— Он растерян не меньше нашего.

— Но все-таки должна же быть какая-то серьезная причина? Раз кто-то принялся именно за нашу куадрилью, то уж не без оснований.

— Несомненно. Но в чем причина? Кстати, ответив на этот вопрос, мы тем самым почти наверняка разоблачили бы убийцу.

— Ты не думаешь, что все эти смерти нужны лишь для того, чтобы выбить из седла Луиса?

— Сначала я так думал, но теперь почти уверен в обратном.

— Почему?

— Потому что убийца, судя по всему, тесно связан с нами, в курсе всех наших дел, а следовательно, не может не знать, что в глубине души Луиса не так уж волнует смерть товарищей.

— Тебе не кажется, что ты судишь слишком жестоко?

— Но это правда…

— Как раз поэтому твои слова особенно ужасны… Но если все это направлено не против Луиса, то против кого?

— Может, против дона Амадео?

— Брось, никто не станет убивать, чтобы разорить соперника. Для этого существуют другие средства. И потом, к чему губить тех, кого можно заменить? Если бы кто-то хотел разрушить планы Рибальты, то сразу же вывел бы из строя Луиса. Ты не согласен?

— Да, ты права.

И мы еще долго говорили, в сущности, переливая из пустого в порожнее, потому что так и не смогли найти ни малейшего следа, который навел бы нас на путь к разгадке.

— Я всегда знала, дон Эстебан, что мы с Мануэлем не созданы для счастья… Я боялась быков… чувствовала на муже проклятие корриды… Когда мне удалось заставить его уйти с арены, я все равно не обрела покоя… Какой-то голосок все время нашептывал, что это лишь отсрочка и рано или поздно быки победят… И вот теперь все сбылось…

Кончита держалась очень прямо. Черное платье и креповое покрывало, прикрывавшее волосы и отбрасывавшее темную тень на глаза, придавали ее облику какую-то особую, неземную отрешенность. Я взял ее за руки.

— Мне очень больно, Кончита… Я так любил Мануэля!.. Не считая Луиса, он был моим лучшим другом…

— Он платил вам тем же. Если бы позвал кто-нибудь другой, Мануэль не вернулся бы к быкам, но уж такова судьба…

— Теперь меня до последнего дня будут терзать угрызения совести, Кончита. Без меня он оставался бы, конечно, бедным и разочарованным, но зато живым…

— Не терзайте себя напрасно, дон Эстебан. Случилось лишь то, что было предначертано. Вы стали орудием высшей воли, не больше. Ни вам, ни мне не удалось бы изменить судьбу Мануэля…

— Я очень надеюсь, что триста тысяч песет, которые вы получите от страховой компании, по крайней мере, избавят вас от нужды.

— Я отнесу эти деньги в монастырь Ангустийской Богоматери и там приму постриг. Тот благословенный день, когда я стану монахиней, приблизит меня к Мануэлю. Да хранит вас Господь до конца ваших дней, дон Эстебан.

Мы обнялись на прощание и расстались.

Лишь с огромным трудом мне удалось дополнить куадрилью для выступления в Уэльве. В кругах, связанных с тавромахией, уже поползли слухи, что нас кто-то сглазил, и желающих испытать судьбу не находилось. Новообретенный престиж Луиса все еще притягивал кое-кого, но в основном старых тореро, мечтающих о возвращении былой славы, чем жаждущую блеснуть молодежь.

Вальдерес в этот раз выступал хуже, чем в первых корридах. Почувствовав это, он совсем занервничал и буквально зарезал второго быка. После этого вслед матадору раздались свистки, и это окончательно вывело его из себя, тем более что Луис чувствовал заслуженность упреков.

— Я был удручающе плох, да? — шепнул он мне, когда мы вместе оказались в раздевалке.

— Правильнее было бы сказать: выступал без обычного подъема. Второй бык доставил тебе много хлопот?

— Не совсем так. Просто сегодня все шло наперекосяк. Я то и дело на долю секунды запаздывал, и вся работа шла насмарку.

— Не тревожься понапрасну, амиго. Ты достаточно давно занимаешься этим ремеслом и не хуже меня знаешь, что у любого тореро бывают дни, когда ничто не клеится. Великолепен тут, плох там — уж таков наш закон, если только ты не сверхчеловек. Но сверхтореро еще не родился на свет.

Я знал, как надо разговаривать с Луисом. Он не был дураком, и убеждать его, что черное — это белое, не имело смысла, но и со всем соглашаться не следовало — это лишь еще больше расстроило бы Луиса. Самое лучшее — приуменьшать ошибки, доказывая, что они в данной ситуации вполне естественны. Кроме того, как человек сверхчувствительный, Вальдерес гораздо меньше реагировал на слова, чем на тон, на интонацию. И все же когда я собирался выйти из раздевалки, Луис удержал меня за руку.

— Спасибо, Эстебан… Без тебя мне было бы намного труднее. Но я все-таки не могу понять, что на меня сегодня нашло.

Зато я это понимал. Я видел, как мало-помалу Луиса охватывает прежний страх. Конечно, еще возможны минуты просветления, когда Валенсийский Чаровник снова будет выступать во всем блеске, но теперь, раз главная пружина сломана, страх в конце концов заполонит его окончательно, и тогда… Убедить Луиса отказаться от выступлений было пока невозможно. Во-первых, он ни за что не согласится признать поражение. Во-вторых, я предполагал, что страх не успеет совершенно парализовать его до конца сезона, а потому решил приняться за дело зимой и с помощью Консепсьон и Рибальты потихоньку убедить матадора оставить арену. Я очень надеялся, что у нас это выйдет.

Однако мне нужно было с кем-то посоветоваться. Консепсьон тут ничем не могла мне помочь, дон Амадео рассуждал бы в прямой зависимости от финансовой выгоды, а потому я решил рассказать о своих трудностях Марвину. Якобы по той причине, что хочу ознакомить детектива со всеми достопримечательностями Трианы, я предложил остальным ехать в Мадрид и Альсиру, а нам — заскочить на сутки в Севилью.

Я не повел гостя в свое любимое кафе, решив побыть с ним наедине. Мы устроились за столиком какого-то кабачка и заказали мансанилу. Поглядев на дона Фелипе, я понял, что он догадывается о предстоящем разговоре. Впрочем, детектив это тут же подтвердил.

— Ну, дон Эстебан, что же вы хотели мне сообщить?

Я без утайки поведал о своих тревогах и сомнениях. Дон Фелипе внимательно слушал.

— Короче говоря, вы хотели бы знать мое мнение? — спросил он, когда я замолчал.

— Совершенно верно, дон Фелипе.

— Я тоже заметил, что происходит с доном Луисом… и понимаю ваши колебания. Разумеется, проще всего было бы поговорить с ним откровенно, но, как и вы, я убежден, что он мне не поверит. Поставим себя на его место. Успех возвращения Валенсийского Чаровника превзошел все ожидания. Человек, добившийся такого триумфа, ни за что не смирится с мыслью, что теперь он его не достоин, тем более что его слабость ничем еще не доказана. Люди, дон Эстебан, никогда не могут поверить, что время любви или славы для них миновало. Восторги публики для дона Луиса — то же, что признания в любви. И он не откажется от этого, пока его не принудят. По-моему, такое время еще не пришло.

— И что же тогда делать?

— Вы поступаете правильно. Наблюдайте за ним еще внимательнее, чем обычно, дон Луис может сломаться раньше, нежели мы думаем. А зимой, когда он вновь обретет мир и покой своего имения, может, и в самом деле прислушается к голосу рассудка.

В Малаге Луис выступил превосходно. Ни один другой матадор не знал столь невероятных взлетов и падений. Впрочем, такая неровность лишь способствовала его успеху, поскольку никто из афисьонадо не мог предугадать, как выступит Валенсийский Чаровник, — хорош он будет или плох, освищут его или возгласят триумфатором. А непредвиденное всегда возбуждает особое любопытство, ну и, конечно, возрастает число пари.

Вернувшись из Малаги, Луис совершенно позабыл о недавних тревогах. После того как Валенсийский Чаровник заколол второго быка с мастерством, достойным величайших матадоров, завороженный его безупречной работой дон Фелипе шепнул мне:

— Ну как сказать подобному диэстро[37], что он должен оставить арену? И имеем ли мы на это право? Поглядите-ка на дона Амадео…