Огненный крест - Н. Денисов

Человек взял на ватку масло с иконы, а через сутки пришел и сказал: «Я проверил в химической лаборатории, такой субстанции на земле нет!»

– А он заявление публичное где-то сделал об этом?

– А где сделаешь, Николай Васильевич? В сионистских газетах? Это ведь только отдельные чрезвычайно редкие издания в нашем американском мире могут напечатать правду. И то потом на них всех собак вешают... Так же и на вас еще будут вешать! Попомните. Будьте там, в России, осторожней нынче. ОНИ Бегуна отправили на тот свет, Евсеева, Осташвили... Мученики будут только нынче одни. Расходится зло подобно воде, что кругами расходится после брошенного камня...

Прощаемся. Матушка Ольга подаёт мне стеклянный пузырек с содержимым:

– Знаю, завтра ваше крещение, Коля, в храме Святого Николая... А это масло миро, собранное с мироточащей иконы. Возьмите в свою Сибирь!

Руки матушки Ольги такие же, какие у моей матери: крупные ладони, натруженные вены, кожа шершавая, теплая. Предчувствую: мы никогда больше не увидимся...

Не увидимся, знаю.

Через четыре дня, точнее, через четверо суток – я улетал на Кубу, где намеревался тотчас же сесть, согласно рейсовому расписанию, в советский Ил-62, добираться в Москву.

Все эти остатние дни, да что дни, порой до глубинной ночной поры, как бы навёрстывая неисполненное, втянут был в круговорот новых встреч, визитов, пристальных разговоров при включен ной «машинке» диктофона, отбор приносимых в дар книг, кои непременно все и оптом хотелось взять в Тюмень. На дневник не оставалось и минуточки. Записывал в блокнот и на шпаргалках подвернувшихся «наказы», кои, Бог его знает как, опрометчиво обещал исполнить. Скажем, разыскать патриотического писателя Карема Раша и передать ему поклон от «понимающего и ценящего его отца Сергия». Или – от словоохотливого сыщика в прошлом! – от Георгия Борисовича Максимовича: совершить паломничество в Тобольск, поклониться святым мощам предка Максимовичей Митрополита Всея Сибири Иоанна. (Это куда ни шло. «Рядом», думалось мне). Позвонить тому-то, найти адрес того-то, скажем, в Москве, Казахстане или в Иркутске... И обязательно присылать «свою» газету! О «новом приезде в гости», с шутейной прибауткой порой, а порой и всерьёз, говорил лишь хозяин «кинты» Георгий Григорьевич. Кивал я, понимая... Конечно, понимал и Волков, что это почти несбыточно. Почему? Не знаю. Просто два бывалых человека, чувствующих, имеющих «нюх» к происходящему в мире, оценивающих и материальные возможности, крутящихся на фоне «пыльного ящика», знали, как легко рисовать радужные желания, как трудней их воплотить в реальные действия. Но уныния не было... Не было.

Ну конечно ж, в один из последних майских вечеров собрались на обещанный «суп из морских ракушек» у кадета Ольховского. Наталья Александровна расстаралась! Не уставали расточать комплименты знакомые и незнакомые мне гости дома. Суп, конечно ж... (Наталья Александровна и стихи пишет!) И тут... Да а, немножко этак с примесью карибского песочка, который слегка, конечно, но вполне поэтично и романтично похрустывал на моих зубах. Но кажется, только на моих? И я законно относил «на себя» этот малый недочёт в деликатесном блюде: наверно, слишком сильно ковырял я пяткой в горячем песчаном карибском дне?!

Но зато в этот вечер, с пронзительной россыпью городских огней – с веранды дома Ольховских, стоящего на кромке обрыва, где внизу простиралась сверкающая столица Венесуэлы, у кого-то возникла идея: посмотреть Цветок! Пишу это слово с заглавной буквы, поскольку бразильское название Цветка запамятовал, а он знаменит тем, что – да! – привезён одним русским хозяином из Бразилии и цветет раз в году – всего одну ночь. И ночь эта выпадает обычно на конец мая, когда в двадцать один час раскрывается белоснежный бутон Цветка.

О-о-о! Непременно надо ехать! И вся компания шумно расселась по авто, и через какие-то полчаса мы все так же шумно, по-русски хмельно, ввалились в «чужую» квартиру, обрадовав опять-таки! – немолодую, но бодрую чету русских эмигрантов! О-о-о! Немедленно – на балкон! Цветок с большой буквы, чем-то похожий на раскрытую речную лилию, навеки и запечатлел я на фотопленке, осветив электронной вспышкой всю его краткую ночную прелесть.

Да. При восходе солнца лепестки Цветка мгновенно погибают...

Глубоко во тьме тропической забирался я под принайтованный над кроватью марлевый «парус» своего уголка вблизи каменного марша лестницы на второй этаж «кинты». Закрывал глаза, слушал кричавших за стеной двора попугаев, голоса и звуки нового отошедшего дня...

– Господу помолимся! – возникал глубокий, какой-то обширно рокочущий, голос отца Павла.

– Господи, помилу-у-й! – с готовностью подхватывал старичок дьячок.

– Именем Твоим, Господи, Божией истины, единородного Сына Твоего и Святаго Духа возлагаем на раба твоего Николая, сподобившегося прибегнуть к церкви Святаго имени Твоего и под кровом крыл Твоих сохраниться... Освяти, отставь от него соблазны грехопадения. Наполни его верой и надеждой... Да святится Имя Твоё и возлюбленного Сына Твоего, Господа нашего Иисуса Христа и животворящего Духа Твоего... Да будут очи Твои, взирающие на Него, и милостью, и надеждой... И вознеси, и возлюби... И ныне, и присно, и во веки веков!

– Ами-и-нь! – опять подхватывал дьячок.

– Господу помолимся-я!

– Господи, помилуй!

Крещение мое. Тридцать первого мая. Это не забудется. Крёстные – Лидия Руднева, Георгий Волков.

Отец Павел Волков тогда спросил:

– Родители ваши православные?

Вздрогнул, вспомнил: «Староверы ж... двоедане. Но это ж настоящие первоправославные – от крещения Руси сохранившие первоправославие русское!»

– Да, православные.

Потом... Потом Царские врата... алтарь. Провели через алтарь. Дали испить «крови Христовой». Кагор. Приложился, выпил фужер почти до дна. Так. Вдруг сообразил: нельзя так – почти до донца-то! Но зачем налили до краёв? Крестили ведь одного, никого больше...

Но весь вечер и следующий день, в который дали «роздых», чувствовал себя, будто прошел некое чистилище. Не знаю, как это бывает с другими? Тут, да – чистилище, обновление. Навсегда ль?..

А далеко за полночь фланировали мы по городу с молодым доктором Константином Жолткевичем, предаваясь воле и обнов ленному состоянию души. Ночной Каракас прекрасней, чем дневной: сверкающий, торгующий, танцующий в уличных карнавалах. (Нечто похожее, «ночное», наблюдал только в Буэнос-Айресе!) Прошли мы город пешим ходом, коротко приседая в уличных кофейнях и пивных, где ни одного изрядно подгулявшего...

Второго июня повезли в Старый православный храм, тот, что строили в самый первый год эмиграции – на копейки, преимущественно своими руками, проводя субботники и воскресники. (Надо ж, как знакомо!) Храм этот в бедном районе столицы. Ехали, плотно задраив боковые стекла автомашины, защелкнув дверные замки. От разбойничков! В бедном районе зело «шалят» они.

Приехали причащать и исповедовать новоокрещенного! Меня то есть. Как и подтвердили мне сопровождающие, теперь уже совсем как равноправного.

Открыли амбарные замки Старого храма. Крестные говорили вполголоса: что следует делать. Были: отец Павел, крёстные и цыганка Вера Вейка-Кривцова. Поджарая, экспрессивная, с огоньком! А какой, знать, была в своей цыганской молодости! Где-то раздобыла, возможно, принесла с собой, просфорку: «Положено скушать!.. И надо подать записку священнику, чтоб помянул «за здравие» твоих, ждущих тебя, в Тюмени!» Так и сделали.

Потом отец Павел отвел меня в угол, сказал, что будем исповедоваться. Не знал я – о каких грехах рассказывать. Вроде, большинство поступков представлялись мне негреховными.

– Жену, близких случалось обижать? Случалось...

Кивал. Было.

– Совершал ли поступки недостойные?

– С кем не случается...

– Ленился ли, когда надо было встать пораньше, поспешить на помощь другу...

– Нет, отец Павел, в этом деле у меня твердое правило: не просыпать!

– Ладно... понимаю... Но все мы грешны во многом, если по размыслить хорошенько... Покайтесь, покайтесь... Бог простит... Бог поможет!

...Когда мы попали в столкновение двух девятибалльных циклонов в Беринговом море, когда сухогруз наш клало на левый борт, когда крен этот доходил аж до тридцати восьми градусов, а вся штормовая ситуация грозила оверкилем, то есть переворотом вверх дном, выручил, конечно, Господь Бог. Дошли до спасительной Авачинской бухты. Дошли. Вспоминать потом страшно было, что молча! – перечувствовали.

И еще выручил боцман Сылка с ребятами из палубной команды. Парни в жуткой свистопляске волн и снега буквально висели над бортом, над кипящей пучиной, крутили ломиками толстую проволоку, укрепляли сместившийся на палубе пакет контейнеров с дорогим радиооборудованием. Закрепили. Вымокли. Продрогли до костей. Им бы по стакану хоть этого церковного вина, а лучше спирта! Капитан пожадничал. На кромке гибели пожадничал...