Зима 1237 - Даниил Сергеевич Калинин

– Недалеко, недалеко, боярин! Всего версты полторы в чащу углубиться, даже конным пройти можно! Только не лишай живота, боярин, на кресте обещай, что живот сохранишь, и я доведу!

Не дождавшись ответа дядьки, тать взмолился еще сильнее:

– Добра у нас целые закрома, правду говорю! Озолотишься, боярин! А мне… Мне ничего не надо, только жизнь сохрани!

Голова, прожигающий пленника тяжелым, ненавидящим взглядом, чуть нажал на клинок так, что из тонкого (пока что!) пореза на горле заросшего, грязного мужика побежала по коже кровь, после чего жестко, требовательно спросил:

– Из ваших еще кто остался? Крыша над головой имеется?

Лучник, от лица которого, как кажется, отхлынула вся кровь, скороговоркой ответил:

– Нет, из наших нет никого! Только полоняники! Полуземлянки у нас, с печками!

Кречет, чуть помедлив, согласно кивнул:

– Хорошо. Коли говоришь правду и выведешь к стойбищу, коли там никого из ваших не осталось, сохраню жизнь. Слово даю. Но коли заведешь нас не туда – в болото, например, или на волчьи ямы – или же там еще десяток ваших наберется, то я…

Тут дядька наклонился к самому лицу буквально обмершего пленника, после чего зашипел так страшно, что даже у меня по спине побежали мурашки:

– То я вспорю тебе брюхо, вытащу твои кишки и ими же тебя и удавлю. Понял?!

– Да, боярин… Понял… Не губи!!!

Разбойник натурально заплакал, а я, не выдержав этой нелицеприятной сцены, отвернулся к стоящему позади Микуле и глухо пробормотал:

– И зачем нам лагерь татей? Что, богатства понадобились Кречету награбленные?! Так наше главное сейчас богатство – это время! Вон, и Ладу помощь нужна…

Однако Микула, обычно меня поддерживающий с искренней простотой абсолютно прямого человека, сейчас так же негромко ответил, не стесняясь, впрочем, в выражениях:

– Егор, ты дурак?! Мы с Ладом, дай Бог, эти полторы версты пройти и сумеем! Ты думаешь, легко ему сейчас, с этакой-то раной?! Ближайшая весь в дне пути отсюда, столько он не протянет. Так что нам или хоронить соратника завтра же утром, ибо к концу этого дня он сомлеет в пути, или же оставить его на стойбище татей с кем-то из наших. Думаю, с братьями. Стрелу вытащим, прижжем, но так-то ему и уход будет нужен, и крыша над головой!

Мне осталось лишь сокрушенно покачать головой, удивляясь собственной глупости…

Пленный тать, шедший по лесу, кривясь от боли в раненом срезнем, наспех перевязанном плече, не обманул: стоянка разбойников показалась даже менее чем через полторы версты от дороги. А сходившие на разведку половчане вскоре донесли: лагерь действительно пуст от разбойников, но в одной полуземлянке нашлось сразу четыре сильно изможденных, связанных женщины, а в другой – едва ли не целиком спеленутый веревками мужик.

Мы неспешно вошли в лагерь, состоящий из нескольких полуземлянок и открытой, огражденной площадки для скота, где помимо нескольких коз и овец паслись также три на диво крепких, стройных жеребца! Но пока я с восхищением наблюдал за красивыми и сильными животными (как разбойники рискнули их здесь оставить одних? а вдруг волки?), одновременно с тем помогая сложить костер, братья вывели из землянки пленниц.

Две из них на поверку оказались совсем еще молоденькими девушками, две – постарше, причем одной заметно за тридцать пять, что по местным меркам считается совсем уж в возрасте. Однако, учитывая число голодных до бабской ласки мужиков, одинаковую «порцию любви» пленницы, захваченные на тропе, получали в равной степени. И выглядели освобожденные нами женщины ровесницами: столь замученный вид был у покрытых крупными черными синяками, ссадинами и незажившими порезами баб, что и не отличишь с первого взгляда, кому из них шестнадцать, а кому – под сорок… Но самое страшное – это их равнодушные, пустые взгляды, в которых нет намека даже на слабые людские эмоции. Взгляды живых мертвецов.

– Ну-ка, дружинные, дайте мне этого выродка!

Сильный незнакомый голос раздался от дальней справа землянки. Ужасно хромая, переваливаясь из стороны в сторону так, будто у него были поломаны все кости, а после неправильно срослись, к татю целеустремленно приближался освобожденный мужик-пленник. И, судя по застарелому шраму-рубцу, спускающемуся от левого глаза к густой черной бороде, да цепкому взгляду горящих бешеным огнем глаз, мужик этот бывалый, не из простых крестьян…

– Ты кто таков будешь, молодец?

Кречет обратился к полонянику с этакой легкой ленцой в голосе, одновременно с тем демонстрируя, кто здесь главный, на что последний угрюмо хохотнул:

– Ждан я, голова, из бродников буду. На Русь шел, к князю Пронскому, в дружину проситься, да на тропке сей меня тати и прихватили. Лишили бы живота, только смекнул я, чем дело кончится, а покуда конь у меня был справный… Вон, кстати, в загоне стоит, Ворон, потому как вороной… – С этими словами мужик действительно показал на крепкого, самого рослого и красивого черного жеребца, радостно заржавшего в ответ на голос хозяина. – Я сказался родственником богатого купца Твердило из Рязани: мол, то мой родной брат. И добавил, что братец отдаст за меня живого цену трех Воронов! Подумали тати и решили до поры не трогать, проверить, что да как, благо, что когда брали меня, я за сабелькой не полез, понял сразу: не отбиться… Ну а как в поруб определили, так я и начал смекать, как бежать отсель, покуда не узнали за обман.

Кречет только усмехнулся, как мне показалось, чуть презрительно:

– И что же, бежал?

Бродник, с трудом потянувшись – видать, мышцы-то затекли, пока связанным лежал! – угрюмо ответил:

– Бежал. Две ночи назад. Одного татя заманил в землянку, сказав, что нутро болит сильно, кровь изо рта идет, да задушил, голыми руками его задушил. Второму голову срубил, уже когда Ворона из загона выводил. И все бы у меня получилось, да вот этого, – далее последовало не совсем понятное мне бранное слово, очевидно, незнакомое Егору, да красноречивый жест в сторону уцелевшего татя, – понесло по малой нужде… Он лагерь и всполошил, покуда я еще Ворона оседлать не успел… Думал, все, живота лишат, ан нет, только побили крепко да связали так, что не шелохнешься… Видать, дюже хотели выкуп за живого получить, вот и поберегли! Такой вот мой сказ… Ну так что, голова, отдашь татя мне?!

Забавно было наблюдать за лицом разбойника, когда тот услышал, что история о братце-купце есть наглая выдумка отчаявшегося человека, сколько на нем было написано разочарования в людях и праведного возмущения! А вот когда последовала просьба о выдаче, тут уж лучник вновь мертвенно побледнел, да только Кречет отрицательно мотнул головой:

– Не могу я его тебе отдать. Слово дал, что живот сохраню, коли к стойбищу выведет.

Разбойник аж едва не заплакал от радости, громко возопив:

– Правильно,