Рождение огня - Сьюзен (Сюзанн) Коллинз

— Чем могу помочь? — обращаюсь я к миротворцам.

— Нас послал глава миротворцев Тред с сообщением для вас, — цедит женщина.

— Они уже несколько часов ждут тебя, — вставляет мать.

Они ждали, думая, что я, конечно, не смогу вернуться. Хотели убедиться, что я либо поджарилась на заборе, либо застряла в лесу, и тогда можно было бы забрать моих родных на допрос с пристрастием.

— Должно быть, сообщение очень важное, — говорю я.

— Позвольте спросить, где вы были, мисс Эвердин? — спрашивает женщина.

— Вы лучше спросите, где меня не было, — отвечаю я с ноткой раздражения. Направляюсь в кухню, заставляя себя ступать на больную ногу как ни в чём не бывало, хотя каждый шаг отдаётся нестерпимой болью. Хладнокровно прохожу между блюстителями порядка прямо к обеденному столу. Бросаю на пол свою сумку и поворачиваюсь к Прим, которая застыла у камина. Обнаруживаю здесь также и Хеймитча с Питом — они сидят в креслах-качалках и сражаются в шахматы. Интересно, они сами по себе пришли, или их сюда «пригласили» миротворцы? Да ладно, как бы там ни было, я им рада.

— Так где тебя не было? — скучающе спрашивает Хеймитч.

— Ну… Я не смогла попасть к Козоводу, поговорить по поводу того, как обрюхатить козу Прим. Потому что кое-кто дал мне совершенно неверные сведения относительно того, где он живёт! — заявляю я, многозначительно глядя на Прим.

— Ничего подобного! — возражает та. — Я тебе точно сказала, куда идти!

— Ты сказала, что он живёт у западного входа в шахту, — утверждаю я.

— У восточного! — поправляет Прим.

— А я говорю, что ты сказала «у западного», потому что я ещё спросила: «У террикона?», а ты сказала: «Ну да»!

— У террикона, который у восточного входа, — терпеливо втолковывает Прим.

— А вот и нет. Когда ты такое сказала?

— Вчера, — гудит Хеймитч.

— Точно, она сказала «восточный», — поддакивает Пит. Он бросает взгляд на Хеймитча, и оба заливаются смехом. Я сердито сверлю Пита глазами, и тот пытается напустить на себя покаянный вид. — Извини, но что слышал — то и говорю. Ты никогда не слушаешь, когда с тобой разговаривают.

— Тебе же наверняка люди сегодня сказали, что он там не живёт, но ты и это пропустила мимо ушей, — укоряет Хеймитч.

— Хеймитч, заткнись, а? — бурчу я, ясно давая понять, что он прав.

Хеймитч с Питом хватаются за животы, а Прим позволяет себе улыбнуться.

— Ну и подумаешь. Пусть кто-нибудь другой позаботится о женихе для этой дурацкой козы! — взрываюсь я, а эти двое так и покатываются со смеху. Мне приходит в голову, как здророво они справляются со своей ролью — Хеймитч и Пит. Похоже, их ничто не выбьет из седла!

Я перевожу взгляд на миротворцев: мужчина улыбается, а вот женщина, по-моему, настроена весьма скептически.

— Что в сумке? — резко спрашивает она.

Она, должно быть, рассчитывает обнаружить там охотничью добычу или дикие растения — словом, то, что недвусмысленно разоблачит меня. Вываливаю содержимое сумки на стол:

— Смотрите сами!

— Ах, как чудесно! — восклицает мать, обнаружив марлю. — У нас бинты как раз заканчиваются.

Пит подходит к столу и запускает пальцы в пакетик с леденцами:

— О-о, мятные! — и кидает одну пастилку себе в рот.

— Не тронь, это моё! — Пытаюсь выхватить пакетик из его пальцев, но он кидает его Хеймитчу, который тут же опрастывает половину содержимого в свою пасть, прежде чем перебросить жалкие остатки хихикающей Прим. — Вам не леденцы, вам зубы повыбивать надо!

— Ах вот как? А всё потому, что мы правы! — Пит хватает меня в объятия. Я издаю еле слышный писк — мой копчик явно против тесного контакта. Пытаюсь выдать стон боли за возглас негодования. И Питер обо всём догадывается — он понимает, что со мной не всё ладно. — Ну хорошо, хорошо, Прим спутала — сказала «у западного». А у нас у всех голова с с дыркой. Довольна? — смеётся Питер и чмокает меня.

— Так-то лучше, — ворчу я, смягчаясь. Потом взглядываю на миротворцев, словно внезапно вспоминаю об их присутствии. — Так что у вас за сообщение?

— От главы миротворцев, — говорит женщина. — Он велел тебе передать, что изгородь вокруг дистрикта будет теперь под напряжением круглые сутки.

— А что, разве до сих пор было не так? — с невинным, даже, пожалуй, слишком невинным видом спрашиваю я.

— Он считает, что это будет небезынтересно для твоего кузена, — говорит она.

— Спасибо, я ему передам. Уверена, мы все теперь будем спать куда спокойнее, когда эта прореха в системе безопасности залатана. — Я знаю, что играю с огнём, но зато какое удовольствие выплюнуть этакий комментарий прямо им в глаза!

Женщина стискивает зубы. Дела пошли не как задумано. Но поскольку других приказов у неё не имеется, она лишь сухо кивает мне и удаляется. Мужчина спешит вслед за ней.

Как только мама запирает за ними дверь, я без сил прислоняюсь к столу.

— Что с тобой? — спрашивает Пит, поддерживая меня и не давая упасть.

— Ох, я повредила левую ногу. Пятку разбила. И у копчика тоже сегодня выдался неудачный день. — Пит помогает мне доковылять до одного из кресел-качалок, и я опускаюсь на мягкую подушку.

Мать стаскивает с меня сапоги. — Что случилось?

— Упала, — бормочу, — поскользнулась на льду. — В четырёх парах устремлённых на меня глаз читается недоверие. Однако все мы убеждены, что в доме полно «жучков», и потому так запросто, в открытую, не поговоришь. Не время и не место.

Сняв с моей левой ноги носок, мать прощупывает пятку. Я вздрагиваю.

— Здесь, скорее всего, перелом, — говорит она и проверяет другую ногу. — С этой, похоже, всё в порядке.

По её мнению, копчик только сильно ушиблен. Прим посылают за моей пижамой и халатом. Я переодеваюсь, после чего мать подставляет под мою ногу мягкий пуфик и прикладывает к многострадальной пятке компресс из снега. Я уминаю три огромных тарелки жаркого из тушёнки и полбатона хлеба. Остальные культурно кушают за столом. Я не отрываясь смотрю на огонь, вспоминая Бонни и Сатин и надеясь, что тяжёлый мокрый снег укрыл оставленные мной следы.

Прим подходит и усаживается около меня на пол, прислонив голову к моему колену. Мы посасываем мятные пастилки, и я заправляю её мягкие светлые волосы ей за ухо.

— Как там у тебя дела в школе? — спрашиваю я.

— Всё отлично. Мы проходим про побочные продукты угольного производства. — Некоторое время мы обе смотрим на огонь. — Ты разве не собираешься примерить свои свадебные платья?

— Не сегодня. Может быть, завтра.

— Тогда подожди, когда я приду домой, хорошо?

— Конечно.

«Если они не арестуют меня до той поры».

Мама даёт мне чашку ромашкового чая с добавлением снотворного сиропа, и я тут же начинаю клевать носом. Она перебинтовывает мою несчастную ногу. Питер вызывается помочь мне добраться до постели. Я было пробую идти своими ногами, лишь опираясь на его плечо, но меня так шатает, что ему остаётся лишь сгрести меня в охапку и отнести наверх на руках. Он укладывает меня в постель и желает спокойной ночи, но я цепляюсь за его руку и не отпускаю. Побочное действие у снотворного сиропа такое же, как у алкоголя — снимаются тормоза, а я знаю, что мне нельзя ляпать языком что попало. Но я не хочу, чтобы он уходил! Сказать по правде, я хочу, чтобы он лёг со мной, чтобы был здесь, когда я проснусь после очередного кошмара. Но понимаю, что по какой-то мне самой не ясной причине я не имею права просить его об этом.

— Не уходи! Дай я сначала засну, — прошу я.

Питер сидит у кровати, согревая мою ладонь теплом своих рук.

— Я уж было решил, что ты опять передумала. Ну… когда ты не пришла к обеду…

Я хоть и в заторможенном состоянии, но догадываюсь, что он имеет в виду. Ограда под напряжением, у меня дома поджидают миротворцы, а меня-то и нет… Неудивительно, что он подумал, будто я всё-таки сбежала и, скорее всего, вместе с Гейлом.

— Нет, я бы обязательно сказала тебе. — Притягиваю к себе его руку и прислоняюсь щекой к тыльной стороне его ладони, улавливаю едва заметные запахи корицы и укропа — должно быть, Пит пёк сегодня хлеб. Мне так хочется рассказать ему о Бонни и Сатин, о восстании в Восьмом дистрикте и о призраке воскресшего Тринадцатого… Но это небезопасно. К тому же моё сознание постепенно затуманивается, так что единственное, что я успеваю сказать, прежде чем отключаюсь, это: «Останься со мной…»

Я ещё могу слышать, что он что-то шепчет в ответ, но уже не в силах понять — что.

Мама даёт мне как следует выспасться. Уже полдень, когда она будит меня, чтобы осмотреть мою бедную пятку. Мне приказано неделю лежать. Кто бы возражал, но только не я — чувствую себя препаршиво. И дело не только в пятке и копчике. Я страшно устала, всё тело ноет от изнеможения. Мама нянчится со мной, подаёт мне завтрак в постель, накидывает лишнее одеяло… А я лишь валяюсь, таращусь в окно на зимнее небо и гадаю, во что всё это выльется.