Записки о французской революции 1848 года - Павел Анненков

Неописанный восторг завладел всеми, кто мог слышать чтение, и крики их разносились по волнам штыков через всю площадь. Члены Собрания сошли с крыльца и смешались с народом, обнимаясь с незнакомыми и пожимая руки, кому ни попало. Миг был превосходен! Чуть ли это не был последний превосходный миг Республики!

Кто мог бы тогда сказать, что через 11 дней Барбес, Альберт, Курт» и множество других жарких патриотов будут сидеть в тюрьме как оскорбившие величие этого же самого Национального собрания.

Разумеется, мы не предполагаем здесь писать историю первого республиканского Парламента или даже перечень его занятий: на это есть документы, всем известные и всем доступные. Мы будем говорить только о физиономии его и о пружинах, которые приведены были в действие страстными и разнородными направлениями в его недрах.

5-го мая Собрание разошлось только в половине первого часа после полуночи, употребив весь этот день на поверку выборов, которые утверждаемые были целыми массами, и на выборы Президента и секретарей. Последнее было значительно, ибо с первого раза должно было показать политическое направление Собрания [глубоко вечером 727 депутатов выбрали Бюшеза]. Большинством 389 голосов на 727, участвовавших в вотировке, выбран был автор «Histoire parlementaire» [207] , основатель журнала «Atelier» и католический демократ умеренного направления Бюшез, сроком на один месяц, за ним следовало 5 вице-президентов оттенка «National» [секретари] и между ними работник из «Atelier» Карбон, секретари были выбраны в том же духе и тоже с работником из «Atelier» Пепеном. Только два имени имели некоторую легкую радикальную репутацию, в вице-президентах – Гинар, а в секретарях – Фалукер Пиат {212} . Занимая президентские кресла, Бюше произнес речь, в которой засвидетельствовал, что во вчерашнем заседании Палаты 17 раз провозгласили Республику, и вместе с тем объявил, что на будущее время устроение судьбы рабочего класса и разрешение труднейших экономических задач составит ее призвание. Длинное это заседание путаницей частных предложений, разговоров, вместо рассуждений, и, наконец, даже крупной бранью, которой обменялись Барбес с одним членом, получившим от него название аристократа и ответившего названием крамольника (vous êtes un faction), показало как неопытность [Палаты], нетерпеливость Палаты, так и разнородность элементов и глухую вражду, в ней вращающихся.

Следующие два заседания были заняты преимущественно отчетами Временного правительства за время своего управления, прочитанными и просто сложенными на бюро. Вместо старого Дюпона, долженствовавшего в качестве Президента [отдать] предоставить полный рапорт управления, обязанность эту принял на себя Ламартин. Аплодисменты и [восторги] восклицания не умолкали: это было вроде учтивости, какую Палата отдавала народу, выбравшему Временное правительство. Сказав о величии народа, свершившего одну из самых великодушных революций, когда-либо появлявшихся: «où chaque citoyen à Paris était à la fois soldat de la liberté et magistrat volontaire de l'ordre, в которой la France et l'Europe comprirent que Dieu avait ses inspirations dans la foule et qu'une révolution inaugurée par la grandeur d'âme serait pure comme une idée, magnanime comme un sentiment, sainte comme une vertu» [208] , Л<амартин> перешел к внешним сношениям и в них отыскал точно чувство бескорыстия, самоотвержения, великодушия Франции. Перечисляя отдельные акты министерства, Л<амартин> очень искусно умел заострить каждую меру многозначительной фразой, намекавшей на опасность отъединенного положения и на будущность, которая посредством их открывается. Говоря собственно о способе управления, Л<амартин> [извлек огромное] несколько браво заметил, что члены Пра<вительст>ва в эти тревожные месяцы не пролили ни одной капли крови и не позволили себе даже арестации кого-нибудь, и промолвил: «Noua pouvons redescendre de cette longue dictature sur la place publique et nous mêler au peuple, sans qu'un citoyen puisse nous demander: qu'as – tu fait d'une citoyen?» [209] .

Он заключил речь просьбой отпустить Правительству грехи невольной диктатуры (amnistiez notre dictature involontaire) желанием снова стать в ряды простых граждан и, наконец, воззванием к истории: да сохранит она при описании «той революции только два имени: «le nom du peuple qui a tout sauvé et le nom de Dieu qui a tout béni sur les fondements de la République» [210] .

За Л<амартином> появился Ледрю-Роллен и, несмотря на свою дурную репутацию ультра-радикала, заставил себе аплодировать. Палата тут уже льстила не народу, а одной из сильных партий в государстве. Л<едрю>-Роллен [прямо] почти прямо начал с комиссаров, посланных в провинцию, и со своих циркуляров и публикаций, наиболее возбудивших ропот в мещанской части популяции. Касательно первых он объявил, что на другой день революции он мог вручить сокровища свободы только людям [вер], взятым с баррикад. Инструкции, им данные, были тоже делом обстоятельств: «Je ne les aurais point écrites qu'elles seraient nées de la force-même des choses [211] .

Притом же самая его корреспонденция с ними может показать Палате, «qu'il n'y rencontre une dépêche qui ne soit empreinte à la fois du désir ardent de faire triompher la révolution et d'une pensée constante de conciliation, d'ordre et de paix» [212] .

Перечисляя свои распоряжения по организации всеобщей вотировки, вооружения национальной гвардии и всего народа, энергически неутомимо и без отягощения государ<ственной> кассы, Л<едрю> прибавил слово о подозрениях, ходящих касательно его участия в народных движениях последних месяцев: «Я сочувствовал, сказал он, Парижу, когда он пришел целой массой к Правительству, окружая его своими миролюбивыми волнами, в ответ на одну неблагоразумную попытку, (une démarche imprudente), (16 марта см. выше) «mais le jour où quelques fous ont essayé de pervertir le sens et le résultat d'une manifestation pareille, je n'ai point nésité à les combattre de front. C'est par mon ordre que le rappel a été battu etc.» [213]

Л<едрю>-Роллен заключил мнением, что революция пришла для осуществления уже назревших социальных идей. «Bien imprudent et bien coupable sera celui qui voudrait arrêter la révolution à la stérile conquête de formes politiques, – сказал он, – и мы пришли сюда для создания новой общественной формы, par là nous n'avons pas seulement rendu l'homme à sa dignité naturelle, nous avons assuré la gloire et le bonheur de notre commune patrie et contribué à émanciper le monde!» [214]

И Луи Блан был много аплодирован, Палата льстила работникам. Луи Блан, у которого Ламартин уже отнял поживу на блестящую фразу и на поэтические образы, откинулся сперва к яркой исторической картине и рассказал, каким образом перед Ратушей [образовалась] по требованию бесчисленного количества народа, несшего одно только знамя с надписью: «Organisation du travail» [215] , образовалась вдруг Люксембургская commission du gouvernement pour les travailleurs [216] . Она спасла Париж от неисчислимых бед. Тогда-то стены Палаты пэров увидели голодных тружеников, требовавших работы для себя, для жены, для детей: «et quand nous leur avons répondu: Attendez, souffrez avec patience et noblesse… quand nous avions ainsi fait d'une voix émue, d'un coeur désespéré, Г aveu de notre impuissance, ces hommes se retirèrent le coeur ému, eux aussi, le front pâle et ils criaient: vive la République» [217] .

Тогда-то прошли мимо нас все индустрии, со всеми признаками отчаяния требуя помощи голосами своих патронов, – и мы нашли свое призвание: множество патронов вышли из дворца рука об руку с работниками. «Des conciliations sans nombre ont été opérées au Palais du Luxembourg; les archives en existent encore, archives qui nous sont chères, archives que nous conserverons à jamais, car ce sont les achives de la concorde et de la fraternité» [218] .

Таким образом, по признанию Луи Блана, Люксембургская комиссия была нечто вроде спасательного громоотвода или благородной воинской хитрости {213} . Что касается до теории ее, то Луи Блан указал на общество портных в Клиши (смотри выше), объявив, что полные материалы для будущего находятся в его подробном отчете, который мы уже знаем. Он прибавил, что неправда, будто государство по его теории должно захватить всю производительность: «Non non! Mais ce que nous avons entendu ce… n'est que l'Etat doit intervenir entre la faible et le fort, pour protéger le faible. L'Etat intervenant dans l'industrie, non plus pour la désorganiser, mais pour la régler, non pour s'emparer, mais pour en exclure ce principe d'antagonisme, source empoisonnée de tant de haines, de tant de violences, de tant de ruines. L'Etat protecteur des pauvres, L'Etat tuteur – voilà ce que nous avons demandé!.. Et quand nous plaidons la cause du pauvre, nous plaidons en même temps la cause du riche, quand nous plaidons la cause du faible, nous plaidons aussi la cause du fort», – и далее, перейдя к старому обвинению – созданию ассоциаций на демагогических началах: «Non il n'est pas vrai qu'il y ait aujourd'hui en France… un seul homme qui veuille le progrès par la violence et par la spoliation (Оправдание не заставило себя ждать: оно явилось 15 мая.) L'Association est une grande et noble chose parce que enlèvera le peuple à sa misère et maintiendra le riche dans sa richesse… parce qu'elle élèvera le niveau de tous, de tous sans exception. Ce niveau perpétuellement élevé, ce n'est pas le niveau du peuple seulement, c'est le niveau de l'humanité» [219] .

Вся эта речь имела успех в народе, несмотря на [частое] излишнее занятие оратора собственной личностью и на скамеечку (во Франции так значительны все аксессуары), на скамеечку, которую [постав] принесли ему на трибуну и на которую он взошел для поправления [своего] малого эффекта, производимого его недостаточным ростом.

Затем Карно, министр просвещения, прочел перечень своих распоряжений, а Бетмон, министр торговли, такую же сложил на бюро. Следовал рапорт Гарнье-Пажеса, который уже прочитан был им за болезнью [его г. Дюклерком] на следующем заседании (понедельник 8 мая).