Тайнопись - Михаил Гиголашвили

Муж, хоть и лентяй, зато не скучно с ним. А что с работы выгоняют — ничего, работа у нас для всех найдется — товарищ Сталин постарался. Как это муж шутит? Сталин — из стали, Ленин — из лени, а Киров — из кира!.. Да… Лодырь, а веселый бес: чуть что, за руку схватит и в цирк потащит. А там карлики, клоуны, лилипуты в костюмчиках, ботиночках и проборчиках, а главный их болванчик на свинье скачет и вопит:

«Не скажете ли, Лилия, лили ли лилипуты литье на лиловую лилию?»

Бабушка пытается рассказать об этом внучке, но выходит только какое-то глупое «ли-ли-ли», а внучка головой качает и слезы утирает.

Когда ожоги зарубцевались, отвезли бабушку на белой машине назад. И заперли в комнате. И все другие комнаты тоже заперли. На столе ящик светится. Там какие-то мышьи морды мельтешат — неизвестно, зачем пришли. Неизвестно, зачем в роддом возили. Неизвестно, почему взаперти держат. Неизвестно, что дальше будет…

В первую же ночь дома бабушка так металась по кровати, что выпала на пол. Пришла в себя от холода. Сидит в холодном дерьме и ледяной моче. Встать сил нет. Да, видно, много плохого сделала, раз так наказана… Значит, гадила много в жизни, раз Бог в холодное дерьмо окунает…

Было дело… Чего уж скрывать… Был один сосед, заходил иногда без мужа — то соль ему нужна, то спички, то старые газеты, то вчерашний снег… Сядет на стул и в глаза уставится… Один раз завалил на кровать. Она не стала поднимать шума, когда он ей юбку заворотил, подождала, пока он кончит дергаться, а потом так огрела его сковородой, что он долго очухаться не мог. С тех пор расхотелось ему старые газеты читать. Вот и всё. А зачем ей полюбовник, когда муж есть?..

Но грех был. И еще был, когда летом с детьми за город на речку отправилась. Купалась. А потом на берегу такого красавчика встретила, что прямо как с цепи сорвалась. Он тоже выпивший был, сразу в кусты потащил. А у неё просто память отшибло — всё бросила и пошла, как привязанная… Хорошо, дети ничего не заметили, когда из кустов вылезла, вся поцарапанная… Муж только потом спросил: «Что это на коленях?» — «О скамейку ударилась», — ответила, а какая там скамейка, когда прямо на земле, как собаки, сцепились и разжаться не могли?..

А на субботнике?.. Муж тогда дома больной лежал, она вместо него на субботник вышла. Всем было велено в парке деревья сажать. Сажали. А потом в павильоне водку пили. Выпила пять рюмок подряд, не евши. И опять голову потеряла — с каким-то шалопаем за павильон лапаться пошла. А как в полночь гимн по радио грянул — совсем ополоумела: сама ширинку ему расстегнула и в штанах шуровала, пока он не пустил в неё своей горькой слизью. Только утираясь, в себя пришла… Эхе-хе… Отец говорил: три вещи на свете не оставляют следов — лодка на воде, змея на камне и мужчина на женщине… А вот остались…

Утром внучка подняла крик:

— Почему в дерьме на полу сидишь? Почему описалась? Почему нас не позвала на помощь? — а она про себя вдруг очень ясно и твердо подумала: «А чего звать?.. С вами или без вас — какая разница? Какая уж тут помощь?.. Родился — кричит, умирает — молчит…»

Старость пахнет грязным бельем, гнильем, мочой и псиной. Тело идет пятнами, нарывами, мозолями, наростами. Кожа отцветает, дрябнет. Кости трещат и гнутся. Руки-ноги не свои. Глаза видят одну муть. В голове сквозняки гуляют. В душе сумерки стоят. А тело съежилось до еды и унитаза. Но каждый поход в уборную стал труден и опасен. Для тех, кто уже сам до туалета добраться не в силах, — помойное ведро, куда надо справлять свои дела или слишком часто, или с большим трудом, если, конечно, еще вспомнить, зачем сидишь, спустив трусы, на вонючем ведре посреди комнаты, не стыдясь людей и детей.

Один врач посоветовал «высаживать по часам». Другой возразил, что это может привести к рефлексу. Но первый врач ответил, что система рефлексов у бабушки давно уже распалась по швам и ничего страшного, кроме смерти, впереди её не ожидает, и поэтому лучше высаживать по часам.

Внучка взялась было за это с энергией. Вместе с мужем тащила упирающуюся бабушку в туалет «по часам», но та, не понимая, чего от неё хотят, отбивалась, как могла.

— Какай! Какай! — вопила внучка, усаживая ее на унитаз и расстегивая халат.

— Писай! Писай! — вторил муж сквозь икоту, помогая стаскивать с бабушки трусы, отчего та приходила в немой ужас.

Но днем внучка была на работе, а поручать это щекотливое дело вечно выпившему мужу — опасно: или уронит, или сам упадет, или еще что… Ему и так уже мерещилось, что бабушка по утрам мастурбирует:

— Я через замочную скважину ясно видел, как она руку куда-то туда, внутрь, совала и там крутила что-то! Сто процентов дрочит бабулька!

— Да какое там!.. Это она с памперсами возится! — засмеялась внучка. — Я ей памперсы булавками к трусам прицепляю! Вот она целый день эти булавки и пытается отцепить!

— Как это — памперсы? А зачем тогда мы бабульку в туалет таскаем?.. Что-то логики не вижу! То памперсы, то туалет! Она, бедная, уже сама не знает, что ей делать! — возражал муж.

— Памперсы — для страховки! — парировала внучка.

А бабушка сидит и пытается думать, но с головой стало совсем плохо. Мысли набегают и отползают, как прибой. Не успел поймать — пеняй на себя. Смысл уплыл, открылось дно, осела пена. А что было в той волне — неизвестно. И никогда не узнать.

Как же мысль поймать, если слова бегут врассыпную, как тараканы?.. Или, наоборот, застают врасплох?.. Нужных слов нет. Хочет сказать: «Мужа давно нет!» — а говорит:

— Пять-шесть соль!

Пытается про детей спросить, а выходит:

— Столы это куда?

Хочет узнать, где ключ от проклятой двери, а бубнит:

— У магазина ложка.

Нет, нужных слов никак не найти. Хоть какое-нибудь ухватить — и то хорошо… Вот и слушает зять рассказы про то, как прилетал какой-то ковш, копал лимон, зевал на дом, нашли кусок, то есть платок, то ли кивок:

— Главное — творога раковину чтоб… Хлеб на работу, носил, носил… Яичница клубочки съела, за кошкой бегала, нету мыла… Ушла… Шкаф и каф…

Слова поймать — сил нет. Очень уж они прытки, шустры, хитры: только одно покажется — тут же исчезнет. Другое вынырнет, кивнет — и сгинет. Третье из-за угла кривляется. Иные рожи корчат, зубы скалят. Бегут, как мыши, если ночью в кухню войти…

Внутри себя она думает как будто правильно, но вот наружу почему — то одна белиберда вылезает. Даже если слова из головы на язык благополучно перекочуют, то во рту сразу в колтун сбиваются.

— Бабулька, ты же раньше умела говорить, а сейчас чего — разучилась? Вареная картошка у тебя за щекой, что ли? — удивляется внучка.

— Раньше она и писать сама умела, а теперь забыла, — замечает муж из кухни, подозрительно звеня там стаканом. — Вот как в жизни бывает: сначала бабушки сажают внуков на горшок, а потом — внуки бабушек. Колесо жизни, от горшка до горшка! Ох, долог, долог путь до нирваны!

Потом бабушка стала чаще падать. Её стали находить на полу в разных местах комнаты: в углах, под столом, возле двери. Один раз упала в ванной на кафель. От боли даже стонать не могла. Дыхание сперло: ни туда, ни сюда. Хорошо, зять дома был, врачей вызвал. Бабушку уложили на носилки и поволокли.

«Что им, куда?» — удивляется бабушка, сквозь боль пытаясь спросить, куда её тащат, но выходит совсем уж непонятное:

— Шлитка кофту стулом вся?

На лестнице санитары кричат:

— Руки держите, чтоб за перила не хваталась! Они всегда за перила хватаются!

Муж и внучка егозят возле носилок, чтобы руки держать, хотя бабушка и не думает ни за что хвататься.

— Люди имеют свойство цепляться за жизнь! — шутит муж сквозь икоту.

— Типун тебе на язык! — отбрехивается внучка.

И опять белые стены, врачи, лампы, маски, морды… «Чего пялитесь, заборы?..»

Очнулась бабушка под утро. Щупает возле себя — а там провода, прищепки, зажимы. Начала срывать. Прибегает врач, бородой трясет, не дает рвать:

— Нет, нет! Нельзя!

Бабушка пытается ему объяснить, что ей пора уходить, но ком во рту распадается на бульки:

— Ко-по-мо-ки, чут-лот-ет-ва!

Врач ничего слушать не хочет, кран брюхатый. Глаза большие делает и железкой грозит:

— Нельзя! Запрещено! Не трогать!

А бабушка ему в ответ утробно урчит:

— Уко-бору-сим, ту-ра-но-ша!

— Беспокойная старуха! — говорили где-то и давали таблетки.

Так и пролежала всю ночь в забытьи, без остановки кромку одеяло перебирая. То постель переворошит. То одеяло из пододеяльника вытащит. То подушку на пол скинет.

И видит она в бреду, что идет по темной улице и несет на руках младенца. У младенца морщинистое, дряблое, отечное старческое личико. Глаза закрыты. А из-под век гной сочится. Вот райполиклиника… Доктора обступают младенца. Распеленали и ахают — тельце, хоть и малое, но уже вполне женское: вот и груди, вот и волосы на лобке. «Скосить! Снести!» — кричат халаты. «Куда снести? Где скосить?» — бабушка и понять не успела, что к чему, а уродца уже на детские весы-ванночку укладывают. «Голову поправьте, свешивается, слепые, что ли!» — хочет крикнуть бабушка, а главный доктор уже метровыми ножницами эту головку отщелкивает, а тельце крюком цепляет и в рентген-аппарат тащит, приговаривая: «Вот и поправили… Теперь всё в порядке!» «Сволочи! Фашисты! Что вы делаете?» — кричит она, а метровые ножницы уже у самых её глаз маячат…