Римлянка - Альберто Моравиа

Я оперлась руками о край стола и сказала:

— Вот я и пришла.

Услышав эти слова, он вздрогнул, оторвался от бумаг, поспешно встал, подошел ко мне и пожал мне обе руки. Все это он проделал молча, стараясь сохранить независимый и непринужденный вид. Но я сразу поняла, что едва он услышал мой голос, как тут же забыл о той роли, которую приготовился разыграть, и им снова овладело обычное неодолимое волнение. Он поцеловал мои руки, сперва одну, потом другую, посмотрел на меня глазами, полными грусти и вожделения, хотел было заговорить, но губы его задрожали.

— Ты пришла, — сказал он наконец низким и сдавленным голосом, который был мне так знаком.

Вероятно, происшедшая с ним перемена вернула мне спокойствие.

— Да, я пришла… хотя не следовало бы этого делать… Так что вы хотите мне сказать? — спросила я.

— Поди сядь здесь, — прошептал он, крепко сжимая мою руку.

Так, не отпуская мою руку, он подвел меня к дивану. Я села, он, вдруг опустившись передо мной на колени, обхватил мои ноги и прижался к ним лбом. И все это молча, дрожа всем телом. Он обхватил мои ноги с такой силой, что мне стало больно, и на какое-то время замер, потом лысой головой потянулся кверху, как будто хотел уткнуться лицом в мои колени. Я пошевелилась, намереваясь встать, и сказала:

— Вы хотели сообщить мне что-то важное… говорите… если же вы собираетесь молчать, я уйду.

После этих слов он как бы с трудом поднялся, сел рядом со мною, взял меня за руку и прошептал:

— Ничего… Я хотел просто повидаться с тобой.

Я снова попыталась встать, а он, удерживая меня, добавил:

— Да, я хотел побеседовать с тобою, давай договоримся…

— О чем?

— Я тебя люблю, — сказал он поспешно, — я тебя очень люблю… переходи жить ко мне, в мой дом, будешь там полной хозяйкой… как будто ты моя жена… я накуплю тебе платьев, драгоценностей, всего, что только пожелаешь…

Он словно бредил, слова беспорядочно слетали с его перекосившихся и почти неподвижных губ.

— Ах, так за этим вы меня заставили сюда прийти? — холодно спросила я.

— Не хочешь?

— Не хочу даже говорить об этом.

Странно, но он ничего не ответил на мои слова. Он только поднял руку и, почти гипнотизируя меня своим тяжелым, пристальным взглядом, нежно провел ею по моему лицу, будто хотел запомнить его очертания. Прикосновение его пальцев было ласковым, и я чувствовала, как они дрожат, а он снова и снова касался кончиками пальцев моих висков, щек, подбородка. Это были жесты сильно любящего человека, и любовь его была столь убедительной, что, несмотря на всю свою решимость никак не отвечать на его чувства, я все-таки на какое-то мгновение готова была из жалости сказать ему несколько слов, не таких резких и грубых, как раньше. Но не успела, как раз в эту минуту он встал и отрывисто сказал задыхающимся голосом, но что-то новое послышалось в нем, кроме уже знакомого мне волнения и желания:

— Подожди-ка… я в самом деле… хочу сообщить тебе одну важную вещь.

Он подошел к столу и взял какой-то красный блокнот. Теперь, когда он направлялся ко мне с блокнотом, настала моя очередь волноваться. Срывающимся голосом я спросила:

— Что это такое?

— Это, это… — он запинался и наконец с трудом выдавил из себя вопреки всем усилиям выдержать независимый и официальный тон, — это сведения, которые касаются твоего жениха.

— Ах, — вырвалось у меня, и на минуту я от страха зажмурила глаза.

Астарита ничего не заметил, он листал блокнот, беспокойно комкая бумагу.

— Джино Молинари, не так ли?

— Да.

— Ты должна обвенчаться с ним в октябре, не правда ли?

— Да.

— Но есть сведения, что Джино Молинари уже женат, — продолжал он, — точнее, женат уже четыре года на Антоньетте Партини, дочери покойного Эмилио Партини и Диомиры Лаванья, и у них есть дочь по имени Мария… в настоящее время жена его проживает у своей матери в Орвьето.

Я молча поднялась с дивана и направилась к двери. Астарита застыл как вкопанный посредине комнаты с блокнотом в руках. Я открыла дверь и вышла.

Стоял мягкий пасмурный зимний день. Помню, едва я очутилась на улице в толпе, меня охватило горькое сознание, что моя жизнь после короткого перерыва, связанного с моими надеждами и приготовлениями к свадьбе, подобно реке, которую сначала заставили искусственно изменить свое течение, а потом направили в прежнее русло, потечет, как и раньше, уже без всяких отклонений и перемен. Вероятно, это чувство было вызвано тем, что я, сраженная страшной новостью, взглянула на окружающий меня мир внимательно, без иллюзий, и люди, дома, автомобили предстали передо мной впервые за много месяцев в своем истинном свете, такими, какими были в действительности, не безобразными и не прекрасными, не слишком значительными и не слишком ничтожными, как раз такими, вероятно, они кажутся внезапно протрезвевшему пьянице; скорее всего, это мое состояние объяснялось тем, что я вдруг ясно осознала: настоящую жизнь нельзя ограничить узкими рамками моего представления о счастье, она, наоборот, складывается из таких вещей, которые часто противоречат всем правилам и представлениям, проявляют себя неожиданно в крайне неприглядном виде, причиняют боль и приносят разочарование. И если жизнь действительно устроена так, какой я увидела ее теперь, то именно в то утро после нескольких месяцев опьянения я вновь начала жить.

И это новое восприятие жизни явилось единственным откровением, которое принесло мне разоблачение двуличности Джино. Я не думала осуждать его, даже не питала на него глубокой обиды. Я сама в какой-то мере была виновата в том, что поддалась на обман: слишком памятны для меня были минуты наслаждения, которые я переживала в объятьях Джино, чтобы не найти если не оправдание, то хотя бы извинение его лживости.

Ослепленный страстью, он скорее слабый, чем злой человек, думала я, и вся беда — если это можно назвать бедой — именно в том, что моя красота кружила мужчинам голову и заставляла забывать свой долг и всякий стыд. И в общем-то Джино был не более виновен, чем Астарита, только первый прибегнул к обману, а второй — к шантажу. Однако оба они любили меня по-своему, и, уж конечно, если бы могли законным образом соединить свою жизнь с моею, то каждый из них дал бы мне то скромное счастье, которое я ставила превыше всего. Но судьбе, видно, было угодно, чтобы я, несмотря на свою красоту, сталкивалась только с теми мужчинами, которые не могли дать мне этого счастья. И если мне было еще не ясно, кто же здесь главный виновник, то, во всяком случае, я хорошо понимала, что жертва есть и что жертва эта я сама.

Может быть, некоторым покажутся несколько странными те чувства, которые я испытывала после разоблачения предательства Джино. Но всякий раз, когда мне наносят обиду, у меня появляется желание простить обидчика и поскорее забыть обо всех оскорблениях. Такое смирение проистекает, скорее всего, из-за моей бедности, наивности и беззащитности. И если вследствие обиды какая-то перемена и происходит во мне, то она отражается не на моем поведении и внешнем виде, а прячется где-то в глубине души, которая, подобно кровавой ране, быстро зарастает сверху здоровой тканью и зарубцовывается. Но шрамы остаются; и эти, казалось бы, незаметные движения души являются определяющими.

И в этой истории с Джино со мною произошло то же самое. Я ни минуты не питала злобы к нему, но в глубине души почувствовала, что навсегда рухнули мои чаяния иметь семью, мое уважение к Джино, мое желание восторжествовать над Джи-зеллой и мамой, моя вера в бога или хотя бы то, что было до сих пор для меня верой. Я невольно сравнивала себя с куклой, которой играла в детстве: целыми днями я швыряла и тормошила бедняжку, вдруг однажды изнутри послышался звон и треск, и, хотя розовое лицо по-прежнему улыбалось, непоправимое уже произошло. Я отвинтила ей голову, и из отверстия посыпались осколки фарфора, веревочки, винтики и крючки механизма, который заставлял ее пищать и закрывать глаза, там внутри оказалось еще множество каких-то загадочных деревяшек и тряпочек, назначение которых мне так и не удалось выяснить.

Пораженная в самое сердце, но внешне спокойная, я пошла домой. В тот день я занималась своими обычными делами, маме я ничего не сказала о том, что случилось со мною и какие выводы я для себя сделала. Но поняла, что не в силах больше притворяться и шить себе приданое, поэтому я взяла уже готовые и еще не конченные вещи и заперла их в шкаф в своей комнате. От маминых глаз не укрылась моя грусть, столь необычная для меня, всегда веселой и беззаботной, но я сказала, что просто устала, как оно и было на самом деле. Вечером, когда мама еще сидела за шитьем, я ушла в свою комнату и не раздеваясь легла на кровать. Я смотрела теперь на свою мебель, за которую уже полностью расплатилась деньгами Астариты, совсем иными глазами, без прежней радости и надежды. Мне казалось, что я не страдаю, а только ужасно устала и все мне безразлично, как бывает после окончания тяжелой и бесплодной работы. Кроме того, я испытывала и физическую слабость, все тело мое болело и жаждало отдыха. Думая о своей мебели, о том, что теперь мне не придется пользоваться ею, как мечталось, я так и заснула одетая. Проспала я, наверно, часа четыре глубоким, но тяжелым и беспокойным сном и, проснувшись в полной темноте, громко позвала маму. Она тотчас же откликнулась и сказала, что не хотела будить меня, потому что я спокойно и сладко спала.