Лев Толстой. Психоанализ гениального женоненавистника - Мария Баганова

– Да, я уже понял, что отношения с господином Чертковым у вас не лучшие, – признал я. – И вы знаете… мне он тоже не понравился. Если мне будет позволено в этом признаться, Ваше сиятельство.

– Ах! – Она заулыбалась и махнула рукой. – Ну вот вы опять… какое там «сиятельство»… Пожалуйста, не нужно больше. – Она на мгновение сделала паузу и снова помрачнела. – А Чертков, он ужасный человек! И он украл у меня Сашу… Сделал ее своим послушным орудием. Она шпионит за мной и обо всем ему доносит… И Маковицкий доносит… И другие… Шпионы! Но что же Танечка не идет?! – И она принялась уговаривать меня снова выйти на улицу под ледяной дождь, боясь пропустить дочь. Я отговаривал ее, уверяя, что Татьяне Львовне обязательно передадут, где мы.

Вишневая наливка определенно усилила ее природную говорливость. В таком состоянии супруга Льва Николаевич могла сообщить мне массу всего интересного, но после наверняка бы раскаялась. Да и с моей стороны было бы неэтично пользоваться ее состоянием, поэтому я решил перевести разговор на какую-нибудь другую тему.

Откровения графини снова заставили меня вспомнить лекции профессора Ганнушкина и все то, что этот необыкновенный ученый и врач говорил о патологических характерах и в частности – эпилептоидах. Злобная, агрессивная атмосфера в имении графа Толстого служила еще одним доказательством его принадлежности именно к этому типу. «Обыкновенно подобного рода психопаты очень нетерпеливы, крайне нетерпимы к мнению окружающих и совершенно не выносят противоречий, – писал профессор Ганнушкин. – Если к этому прибавить большое себялюбие и эгоизм, чрезвычайную требовательность и нежелание считаться с чьими бы то ни было интересами, кроме своих собственных, то станет понятно, что поводов для столкновений с окружающими у эпилептоидов всегда много».

– Лев Николаевич умирает? – внезапно напрямик спросила графиня.

Увы, я не исключал подобный вариант и даже готовился к нему.

– Воспаление легких в его возрасте – штука тяжелая, – уклончиво ответил я. – К сожалению, летальный исход возможен и более чем вероятен… Но надежда еще есть.

Я боялся, что она вновь расплачется, но она выслушала новость спокойно.

– Поэтому так и обидно, что они меня к нему не пускают… – проронила она.

Повисла пауза, несколько минут мы оба молчали, мелкими глоточками смаковали приторную наливку. Бледные щеки Софьи Андреевны слегка порозовели.

– Левочка боится смерти, – снова заговорила графиня. – Он сам не раз признавался. Это было в конце шестидесятых, он писал мне из Арзамаса, куда отправился для покупки нового имения. Он ночевал в какой-то гостинице, в грязном номере, и внезапно с Левочкой сделалось что-то необыкновенное. Было часа два ночи; он устал, ему страшно хотелось спать. Но болен он не был. И вдруг на него напала тоска, страх и ужас смерти такие сильные, каких Левочка никогда не испытывал. Потом подобное повторялось, и Левочка называл это «арзамасской тоской».

Однажды в Ясной Поляне во время обеда за столом находились несколько гостей и друзей. Среди них был наш замечательный Тургенев. Он так весел был в тот день! Много рассказывал и мимически копировал не только людей, но и предметы с необыкновенным искусством; так, например, изображал курицу в супе, подсовывая одну руку под другую, – она скопировала замысловатую позу, – потом представлял охотничью собаку в раздумье… Тогда нас было тринадцать за столом и, наверное, поэтому заговорили о смерти. «Кто боится смерти, пусть поднимет руку», – сказал Тургенев и поднял свою. Он посмотрел вокруг себя. Только его большая прекрасная рука была поднята. За столом сидели мои дети и их кузены и кузины – целая компания девушек и юношей моложе двадцати лет. Разве в этом возрасте боятся смерти? – Она слегка улыбнулась, вспоминая. – А я была чем-то занята, руки тоже не подняла. «По всему видно, что я один», – грустно сказал Тургенев. Тогда Лев Николаевич поднял руку: «Я тоже, – сказал он, – боюсь смерти». Хотя, возможно, он хотел поддержать друга… Это было до их ссоры. Но где же Таня?

– А потом они поссорились? – быстро спросил я.

– Да, и даже чуть не стрелялись. – Софья Андреевна на минуту отвлеклась от личных проблем, и это было весьма кстати. – Я уверена, виной всему его несчастная любовь к той женщине. Лев Николаевич считал, что он утратил достоинство. Помню, как он был расстроен, когда на каком-то празднестве Тургенев, увлекшись общим бесшабашным весельем собравшейся молодежи, к удивлению всех, протанцевал в зале парижский канкан. Ему было за него стыдно…

– Под той женщиной Вы разумеете мадемуазель Виардо?

– Да, ее… Ах, как Левочка ее не любил! – Софья Андреевна поджала губы. – Тогда у нас в гостях Тургенев с удовольствием рассказывал про только что купленную им виллу Буживаль около Парижа, – она мечтательно вздохнула, – про ее удобства и устройство, говоря: мы выстроили прелестную оранжерею, которая стоила десять тысяч франков, мы отделали то-то и то-то, разумея под словом «мы» семейство Виардо и самого себя. А Левочка очень злился!

За вечерним чаем Иван Сергеевич рассказывал, как он в Баден-Бадене играл лешего в домашнем спектакле у мадемуазель Виардо и как некоторые из зрителей смотрели на него с недоумением. А мы знали, что он сам написал пьесу, вроде оперетки, для этого спектакля, и знали, что русские за границей, да и в России, были недовольны, что он исполнял шутовскую роль для забавы мадемуазель Виардо, и нам всем сделалось неловко. В своем рассказе он точно старался оправдаться…

– А вы как относились к его роману? – поинтересовался я, прекрасно понимая, что самым наглейшим образом лезу не в свои дела.

– Тургенев всерьез нас уверял, что Полина – колдунья. – Софья Андреевна развела руками. – Он порой пытался от нее сбежать, влюблялся, но если женщина отвечала ему взаимностью – тут же убегал, бросал ее. Так он и Машу обидел…

– Машу?

– Марию Николаевну, Левочкину сестру, ту, что теперь в Шамордино. К ней Левочка ездил… Ну почему он там не остался?! – Лицо ее горестно исказилось.

– Вы рассказывали про Тургенева, – напомнил я. Роман знаменитого писателя в стиле Захер-Мазоха не оставлял меня равнодушным, и в то же время эта тема напрямую не касалась внутрисемейных отношений Толстых.

– Ах да… Это из-за него Маша ушла от мужа, – продолжила Софья Андреевна. – Хотя ее муж был невозможен. Он изменял ей даже с домашними кормилицами, горничными… – Она понизила голос и прошептала: – На чердаке в Покровском найдены были скелетцы, один-два новорожденных. Не знаю, сколько бы она еще терпела, а тут решилась! Но Тургенев, узнав, что Маша свободна, тут же уехал к своей Полине… Лева был очень сердит, даже называл его дрянью. А сплетничали, что это он с нее написал свою Анну Каренину…