Новый лик любви - Татьяна Савина

«Разве это я? — продолжала замирать Геля полтора года спустя. — Я никогда не привыкну к этому лицу… Меня никогда не оставит ощущение, будто я больше не отражаюсь в зеркалах. Но ведь я, настоящая, та, что внутри, ничуть не изменилась. Я это чувствую. Может, поэтому мне и удалась эта роль провинциальной девочки, в которую влюбился французский кутюрье, что я хорошо понимаю, как трудно поверить, когда с тобой случается нечто особенное, чего быть не могло».

Нельзя сказать, что ее жизнь превратилась в сплошную сказку… До того, как Геле, первокурснице ВГИКа, предложили главную роль в фильме, сценарий которого привел ее в восторг, она, конечно, представляла себе, что работа в кино — не сахар, читала ведь разные мемуары, смотрела все передачи Филатова, Вульфа, Скороходова. Все предупреждали ее, что будет тяжело, но что настолько — для нее стало неожиданностью.

Приползая к восьми часам на съемки после того, как уснула во втором, она двигалась, как сомнамбула, реагируя только на термос с кофе. А нужно было не просто позировать перед камерой, а превращаться в другого человека, в жизни которого сейчас не раннее утро, а вечернее свидание или ночь любви. В перерывах между съемками, она со всех ног неслась в институт, чтобы успеть хотя бы что-то услышать, впитать, запомнить на всю жизнь. Перекусить ей удавалось лишь на бегу, всухомятку, прочитать что-то только в метро. Часто ее охватывало отчаяние: казалось, этот стремительный водоворот вот-вот поглотит ее целиком, да так, что не выбраться. Дыхания не хватит.

Но когда Геля начинала подумывать, что легче сдаться, бросить это издевательство над собой, она мысленно припирала саму себя к стенке и цедила сквозь зубы:

— Захотела вернуться в прошлое? Снова стать никем? Забыла, как плавала в вакууме, и никто тобой не интересовался?

Тогда она сразу просыпалась и начинала работать с таким рвением, что заслужила прозвище «Марафонка».

— Не упади замертво, когда съемки закончатся, — беззлобно ворчал актер, игравший ее отца.

Геля бросала на него очередной взгляд, полный обожания, потому что этот человек много лет был одним из ее кумиров. Он сразу смягчался и отечески похлопывал ее по плечу, а потом выдавал очередную байку из своего киношного прошлого. Она выслушивала ее с восторгом, и всегда было интересно. Ей не терпелось пропитаться той особой атмосферой, которая преображала простых людей, какими многие актеры были вне съемочной площадки, в почти неземные существа, и потом на экране и на сцене они создавали образы, мастерски перевоплощаясь, чтобы прожить другую жизнь. Геля понимала, что такое преображение не происходит мгновенно, потрясти весь мир первой ролью в последние годы удалось, пожалуй, только Бьорк в «Танцующей в темноте». После этого фильма Геля рыдала еще сутки…

Иногда ее охватывал страх: «А ведь я уже подсела… Как выжить, если завтра мне больше ничего не предложат?!» Все чаще Геля вспоминала того актера из отделения пластической хирургии, который так и не позвонил ей. Она не затаила обиды, хотя вначале ждала его звонка. Во ВГИК ей удалось пробиться и без его помощи, хотя она подозревала, что ее любимый дядя Володя и к этому приложил свою щедрую руку.

Что касается того соседа по клинике, то, уже снимаясь всерьез, Геля встретила его на улице во второй раз, и поняла еще издали, что человек крепко нетрезв, — решив тогда не подходить к нему. После этой встречи у нее долго ныло сердце: у него не сложилась карьера так, как он рассчитывал. Напрасно он изменил себе лицо… А вот она не напрасно. Но кто мог это знать заранее?

Геля мгновенно вспомнила о нем, случайно услышав, как режиссер, которого все звали Мастодонтом, прокричал кому-то по телефону:

— Найди мне по быстрому другого кутюрье. Только не тяни с этим, я тебя умоляю! Что? Ну какой из Федота француз? И желательно какую-нибудь не примелькавшуюся морду. Красавчика какого-нибудь, но с харизмой, чтоб идиотом не выглядел.

«Я знаю такого!» — едва не вырвалось у Гели, но неловко было саму себя уличить в подслушивании. Весь съемочный день она ломала голову, как бы рассказать режиссеру о человеке, даже имени которого до сих пор не знала, но так ничего и не придумала. А когда прозвучало: «Всем спасибо! До завтра!», Геля ринулась напролом. Если бы дело касалось ее самой, она, конечно, не решилась бы… Но ей стыдно было чувствовать себя настолько счастливой, когда более талантливый человек абсолютно несчастен. Нужно было восстановить справедливость.

Перекрикивая нарастающий шум в ушах, она быстро проговорила, придержав режиссера за рукав:

— Извините, пожалуйста. Мне показалось… Если это не так, то…

— Да в чем дело? Давай выкладывай. — Он даже повеселел, разглядывая вблизи ее хорошенькое личико, отвел руку с сигаретой, и дым выпустил в сторону.

Геля сглотнула волнение:

— Мне почему-то кажется, что вы не очень довольны… Вернее, что вам кажется, Федор Семенович не очень подходит на эту роль…

— Ты заступаться за него собралась? — изумился режиссер.

— Нет-нет, — торопливо отреклась Геля. — Я хотела предложить… если это возможно… другого актера.

— Оба-на! — Чуть отвернувшись, он затянулся и пробормотал: — Извини. Это мне необходимо после съемок. Ты ведь не куришь, как я заметил?

«О чем это он? — растерялась Геля. — Он что, не слышал меня? Или не слушал?»

Но Мастодонт снова удивил ее, на этот раз своей сговорчивостью:

— Ладно, тащи своего парня. Он профессионал?

— Да… Да-да!

— Хорошо, посмотрю его. Считаешь, в нем есть французский шарм?

Ей представилась слегка презрительная линия губ, крупный, но хорошей формы нос, печальные глаза. В том лице, которое Геля видела только один раз, несомненно, было что-то аристократическое, а вот как на счет французского шарма… Она плохо представляла себе, что это такое. Но режиссеру она ответила уверенно:

— Еще какой!

Теперь дело было за малым: отыскать человека ни имени, ни адреса которого Геля не знала. Ей представлялся единственный выход, и сразу же после разговора с Мастодонтом, давшим «добро», она поехала через всю Москву в ту больницу, где ее оперировали, в надежде еще застать Анатолия Михайловича на работе.

Когда Геля с букетом в руках и коробкой конфет в сумке подходила к воротам клиники, сердце ее начало сбиваться с ритма, а ноги слабели так заметно, что ей показалось — дойти до крыльца она уже не сможет. Охвативший ее ужас был совсем детским, Геле мерещилось, что она входит в страшную сказку, возвращается в свое прошлое, в котором опять царит лето, обманно-весело играющее тенями на асфальте, и где ее лицо по-прежнему отпугивает даже прохожих. Где нет никаких съемок, никаких фестивалей… Где нет Сережи…