Газета День Литературы # 179 (2011 7) - Газета День Литературы

Остановимся ещё на одной, малоизученной странице жизни Н.С. Гумилёва – его взаимоотношениях с Н.К. Рерихом, позднее продолженных довольно тесным сотрудничеством их сыновей Льва Николаевича и Юрия Николаевича. В 1912 году, будучи в Париже, Николай Гумилев писал об открывшейся тогда в Париже выставке картин Рериха: "На фоне северного закатного неба и чернеющих елей застыло сидят некрасивые коренастые люди в звериных шкурах; широкие носы, торчащие скулы – очевидно, финны, Белоглазая Чудь" (речь идёт о картине "Поморяне. Вечер"). На другом полотне ("Поморяне. Утро") – "тоже северный пейзаж, но уже восход солнца, и вместо финнов – славяне. Великая сказка истории, смена двух рас, рассказана Рерихом так же просто и задумчиво, как она совершилась давным-давно среди жалобно шелестящих болотных трав". Письма с выставки были опубликованы в журнале "Весы", редактируемом Брюсовым. И далее: "Не принимая современную Россию за нечто самоценное, законченное, он (Н.К. Рерих) обращается к тому времени, когда она ещё создавалась, ищет влияний скандинавских, византийских и индийских; но всех – преображённых в русской душе".

За этими вроде бы чисто эстетическими оценками кроются напряжённые поиски доисторических корней славянства предпринятые Гумилёвым. Кому, кроме специалистов, известно, что наряду со своими африканскими путешествиями поэт совершил экспедицию на русский Север в поисках легендарной Голубиной Книги, хранящей, согласно легенде, таинственные космические знания о прошлом и будущем Земли? Эту книгу, начертанную литерами праславянской азбуки на многометровой скальной поверхности, Поэт нашёл и пробовал расшифровать. Вот откуда его интерес к Н.К. Рериху.

Сохранились глухие намёки на возможные встречи двух художников – кисти и пера. А вот тесное сотрудничество сыновей обоих – Льва Гумилёва и Юрия Рериха документировано довольно обстоятельно. Опубликован в печати и выставлен в интернете большой очерк Л.Н. Гумилёва, посвящённый памяти Ю.Н. Рериха. Здесь уже без всяких намёков говорится о совпадении творческих интересов, а также духовных устремлений отцов и детей, об их преимущественной ориентации на Восток, на "Степь". Кстати, слово "ориентация" содержит безоговорочно "восточную" основу. Из этого очерка становит- ся более понятной созданная Львом Гумилевым теория пассионарных толчков, управляющих мировой историей. Откуда эти толчки, кто их посылает? Отец и сын Рерихи отвечали на вопрос недвусмысленно – Небесный Логос, имеющий на земле своё представительство, которое на Востоке называли – Сакральным Центром, Шамбалой, Твердыней Духа, Обителью Знания. И даже указали её географическое расположение – Гималаи и горы Алтая... Ту Шамбалу, союз с которой, по мысли Н.Рериха и Л.Гумилёва, – залог грядущего торжества и процветания России, а также всей планеты.

Но это уже тема отдельного и особого разговора. Скорее даже, не разговора. Болтовни о Высоком Понятии, с попыткой придать Ему привкус экзотики в наших и в мировых СМИ хватает. Очередь за делом, за искренней любовью к людям, к родине, к живому, а не мёртвому Христу, к какой бы партии, религии или национальности человек ни принадлежал. Иными словами, очередь за воспитанием в себе качеств, которыми в высшей степени владел Николай Степанович Гумилёв.

Вячеслав ЛЮТЫЙ ПОТЕРЯННАЯ ЧАСТЬ

Один из первых рассказов А.И. Солженицына "Правая кисть" был написан в 1960 году – "в воспоминание об истинном случае, когда автор лежал в раковом диспансере в Ташкенте". Ни один советский журнал не напечатал эту вещь в то время, и она "ходила в Самиздате". Впоследствии заглавия нескольких сборников малой прозы писателя за рубежом и в России повторяли название рассказа. И это обстоятельство определённо свидетельствует о том, сколь большое значение придавал Солженицын упомянутому произведению – не очень известному в читательских кругах, обойдённому вниманием критики, многократно обсудившей "Один день Ивана Денисовича", "Матрёнин двор", "Случай на станции Кочетовка"...

Сегодня на фоне славословий и порицаний в адрес Солженицына всё чаще звучат суждения, что он в большей степени – общественный деятель и публицист, нежели художник. Примечательно, что подобные характеристики срываются с либеральных уст, ещё вчера неутомимо певших "осанну" художественному мастерству писателя, судя по всему – в пику почвенническому взгляду на его творчество – как правило, негативному. Одновременно высокопоставленная дама-филолог замечает в телепрограмме, что у Солженицына ей "мешают" "Двести лет вместе", а "помогает" – "Архипелаг ГУЛАГ". Таким образом, происходит достаточно явная переоценка писательского наследия, к сожалению, во многом тенденциозная, а с идеологической точки зрения – вполне своекорыстная. Тем не менее, публицистические работы Солженицына стoит рассматривать критически хотя бы потому, что мнения автора по жизнеустройству России касаются впрямую каждого читателя, который примеряет их к окружающему социуму, уже два десятилетия откровенно безнравственному и хищному.

Иное дело – произведения художественные, где главенствуют образ, искусство повествования, способность рассказчика распорядиться событиями и деталями в пределах мира, который он воссоздаёт в присутствии доверившегося ему собеседника. Здесь всё – неоднозначно, слова живут собственной жизнью, и писатель часто предстаёт другим человеком по сравнению с тем, каким мы знаем его в зримой реальности. В этом – тайна творчества.

Поэтому есть все основания для того, чтобы ещё раз внимательно вглядеться в прозу Солженицына и попытаться увидеть в ней черты, прежде ускользнувшие от филологического ока.

Фабула "Правой кисти" не отличается сложностью, автор в примечании называет произошедшее "случаем". Точно так же события на станции Кочетовка в известном рассказе Солженицына уже в заглавии получают сходную жанровую пометку. В отечественной литературе такой приём, как правило, используется для показа примет времени, среды, человека – и шире: характерных черт эпохи. Достаточно упомянуть рассказ литературного антагониста Солженицына М.А. Шолохова "Судьба человека", который начинается как очерк, но затем превращается в гениальную – по краткости, простоте изложения и нравственной глубине – картину русской доли в годы военного лихолетья.

Масштаб повествования в "Правой кисти" не столь значителен, поскольку о многом автору приходилось говорить крайне сдержанно, только намечая горизонт последующих литературных и документальных сюжетов. Можно сказать, что вся ранняя проза А.И. Солженицына входила в советский круг чтения как некая цепь "случаев", время и пространство между которыми заполнялось поначалу скрытыми от постороннего взгляда и слуха личными читательскими драмами. А впоследствии будто поднялся из небытия огромный материк русского несчастья – и прежние "случаи-отрывки" обрели контекст.

"Правую кисть" пересказать несложно и недолго. Главный герой из места ссылки по болезни переведён в больницу в Ташкенте. Ещё вчера он умирал от рака, но сегодня болезнь отступила, и он будто впервые смотрит на окружающий мир. У изгороди старик в истрёпанной одежде еле слышно обращается за помощью к окружающим, на руках у него – направление на лечение. Герой провожает его в приёмное отделение и попутно выясняется, что в годы гражданской войны тот воевал под Царицыным. Регистратор больницы, молодая девица, отказывается принять больного. Немощной правой рукой старик с трудом достаёт ветхую бумажку, которая гласит, что её податель служил в Отряде Особого Назначения и "много порубал оставшихся гадов". Герой обращает внимание на правую кисть старого чоновца, когда-то с коня рубившего саблей пешего врага, – теперь эти пальцы беспомощны. Он оставляет старика у окошка регистратуры и уходит.

Два персонажа рассказа, по существу, являются взаимными противоположностями.

Судьба главного героя искалечена карательной системой коммунистического государства, а сам он почти стёрт с лица земли страшной болезнью. В мире ликует весна, и бывший зэк, стоя на обочине земного существования, жадно наблюдает за множеством мелочей, которые, взаимно соединяясь, составляют живую, объёмную, играющую красками и формами картину.

"Ещё не смея сам себе признаться, что я выздоравливаю, ещё в самых залётных мечтах измеряя добавленный мне срок жизни не годами, а месяцами, – я медленно переступал по гравийным и асфальтовым дорожкам парка, разросшегося меж корпусов медицинского института. Мне надо было часто присаживаться, а иногда, от разбирающей рентгеновской тошноты, и прилегать, пониже опустив голову. ... я уже знал ту истину, что подлинный вкус жизни постигается не во многом, а в малом. Вот в этом неуверенном переступе ещё слабыми ногами. В осторожном, чтобы не вызвать укола в груди, вдохе. В одной не побитой морозом картофелине, выловленной из супа. Так весна эта была для меня самой мучительной и самой прекрасной в жизни".