Дневник эфемерной жизни (с иллюстрациями) - Митицуна-но хаха

Вода в реке Идзумигава поднялась, и когда мы обсуждали, как нам быть, кто-то сказал:

— От Удзи поедем в сопровождении умелых лодочников. — После чего мужчины решили:

— Это неудобно. Лучше переправимся на тот берег, как обычно.

Однако женщины попросили плыть дальше на лодках, все сошлись во мнении, что так тому и быть, сели в лодки и долго спускались вниз по реке, испытывая при этом немалые затруднения. Гребцы, начиная с рулевого, громко распевали. Недалеко от Удзи опять пересели в экипажи. В Удзи мы остановились ночевать, потому что нам сказали, что наш дом — в неблагоприятном направлении.

Пока мы были заняты разными приготовлениями, я решила посмотреть на лодки для ловли рыбы при помощи бакланов; их было великое множество.

— Давайте подойдем поближе! — сказала я и, остановившись на самом берегу, взяла подушки для сидения. Когда я сошла на землю, лодки оказались прямо передо мной. До этого я никогда не видела, как ловят рыбу, и мне это показалось очень интересным… Переезд так утомил меня, что я даже не заметила, как настал вечер, пока там и тут не стали мне напоминать:

— Уже пора возвращаться. Больше ничего особенного не будет.

— Хорошо, — согласилась я и поднялась в экипаж.

Смотреть мне еще не наскучило, а огни на лодках горели всю ночь напролет. Я было немного вздремнула, но от слабого постукивания по днищам лодок, как будто специально не дававшего мне спать, то и дело просыпалась.

Утром мы увидели, что вчерашний улов форели оказался очень богатым. Нам показалось весьма кстати взять ее отсюда для подарков в разных местах. Отсюда мы выехали, когда солнце было уже высоко, и приехали в столицу затемно. От отца я думала было отправиться сразу к себе, но мои люди устали и не смогли ехать.

На следующий день, в полдень, в отцовский дом мне принесли письмо Канэиэ.

«Я думал поехать встретить тебя, — было написано в нем, — но поскольку ты путешествовала под присмотром, я решил, что это лишнее. В своем ли ты обычном доме? Я сразу приеду к тебе».

Дамы мои торопили меня:

— Скорее, скорее!

Едва мы приехали к себе, вскоре показался и Канэиэ.

Видимо, даже его тронули воспоминания далекой старины. Но наутро Канэиэ уехал, сказав, что приближается банкет по случаю окончания соревнований по борьбе. Его объяснения вполне заслуживали доверия, но мне сделалось грустно, как и всякий раз, когда я слышала его слова:

— Теперь мне нужно опять…

Восьмая луна начнется с завтрашнего дня, сегодня исполнилось четыре дня, как у Канэиэ обычное религиозное воздержание. Ко мне он показывался всего два раза. Состязание по борьбе завершилось, я слышала, что он совершает паломничество в очень дальний горный храм. От него не было ни звука уже дня три-четыре, пока, наконец, в один очень дождливый день не принесли письмо: «Я слышал, что, когда человек живет в таких тоскливых горах, то некоторые его навещают. А другие говорят, что если бывает иначе, то на душе печаль». Я ответила: «Я знаю лишь, что о том же думала еще раньше, чем те, кто сказал тебе об этом. Ты думаешь, роса сегодня утром — это не следы разлуки на ресницах, поэтому и не захочешь увидеть, „как сгустились чужие облака“».

От него тут же опять пришло письмо.

Прошло всего три дня, и вечером я увидела самого Канэиэ, который показался со словами:

— Сегодня вернулся!

Я была не в состоянии гадать, что опять случилось и какое у него настроение, я сидела с холодным лицом и была безразлична к Канэиэ, даже без особой с его стороны вины; он тогда приезжал ко мне всего раз в семь или восемь дней.

В конце девятой луны небо было очень волнующим. Подряд вчера и сегодня дул холодный ветер, сыпал мелкий осенний дождик, навевая трогательные воспоминания. Когда я посмотрела на дальние горы, они были словно покрыты лазурью и выглядели при этом так, «будто там идет град».

— Хорошо бы, — говорила я, — отправиться куда-нибудь на паломничество, любуясь по дороге этими красивыми полями.

Мои дамы сейчас же откликнулись:

— Действительно, как бы это было прекрасно! Давайте отправимся в Хассэ, только на этот раз потихоньку ото всех.

Но я уныло добавила:

— Давайте сначала посмотрим, к каким результатам привело нас прошлое паломничество в Исияма, а уж весной съездим в Хассэ. Думаю, что моя горькая жизнь еще продлится до тех пор.

Ведь было время:Рукава моиОт горьких мыслей намокали.Теперь я мокнуЛишь от осеннего дождя.

Это была пора, когда вся моя жизнь казалась мне совершенно бессмысленной. И так, от рассвета до сумерек, прошло двадцать дней. С рассветом я вставала, когда темнело — ложилась; настроенная очень неуверенно, каждый раз думала, что сегодняшний день опять не принесет мне ничего нового.

Однажды утром я выглянула наружу, на крышах ярко белел иней. Мальчишки в ночных халатах выбежали, очень радостные, и кричали:

— Давайте сотворим заклинание от обморожения!

— Ой, как холодно! Этот иней лучше всякого снега! — закрыв рты рукавами, в таком виде стали просить меня, как хозяйку. Мне очень странно было слышать их бормотание.

Десятая луна тоже прошла в постоянной тоске от чувства одиночества.

В одиннадцатую луну было то же самое. Двадцатого числа появился Канэиэ, а потом он не показывался больше двадцати дней. Раза два только были от него письма. И хотя душа моя не успокоилась, я уже устала от мыслей, у меня кончились душевные силы… А тут от Канэиэ принесли удивительно теплое письмо, где в числе прочего было написано: «Четыре дня у меня тянулось религиозное воздержание. Теперь я думаю, что сегодня буду у тебя». Это было в шестнадцатый день заключительной луны.

Немного погодя все небо вдруг нахмурилось, пошел дождь. Я выглянула наружу и подумала, что вряд ли он рискнет теперь выехать: все вокруг потемнело, казалось, наступает ночь. Дождь лил и лил, и мне казалось, что скорее всего он станет помехой для Канэиэ… И в то же время я вспоминала старые времена, когда такой дождь не мешал ему… Заливаясь слезами, переполненная чувствами, отправила я к нему посыльного, написав стихотворение:

Как жаль,Что ты откажешься приехатьВедь бог Исоноками[58],Как меня учили,Так не поступал.

И когда я ждала, что посыльный вот-вот прибудет обратно, за южной стеной дома, где ставни были закрыты, кто-то как будто появился. Домашние еще ничего не могли знать, только мне показалось, будто что-то изменилось, и вдруг распахнулась дверь в спальню и вошел Канэиэ. Ливень был в самом разгаре, поэтому звуков было не слышно. Только теперь я услышала громкие голоса:

— Скорее вводи экипаж!

— Хотя ты и сердишься на меня годы и месяцы, — говорил мне между тем Канэиэ, — но за сегодняшний мой приход, я думаю, ты мне должна все простить. Дело в том, что завтра другое направление для меня будет запретным, а послезавтра у меня начинается религиозное воздержание, так что некоторое время я не смогу приходить, — утешал он меня.

Я подумала, что мой посыльный разминулся с ним и испытала облегчение. Ночью дождь не кончился, и Канэиэ вернулся к себе, сказав на прощание:

— Вечером приеду опять.

Поскольку другое направление ему было запрещено, я ожидала, что он выполнит свое обещание, но Канэиэ так и не показался.

«Прошлой ночью у меня были гости, а потом было уже поздно, и я не поехал к тебе, а вместо этого читал сутры. Видимо, ты думаешь обо мне как обычно», — писал он назавтра.

После моего затворничества в горах меня прозвали Амагаэру — Дождевою лягушкой — или по-другому — «Монахиня вернулась», я так отвечала на это письмо: «Уж коли не ко мне, так куда же мог поехать ты еще — то направленье было для тебя запретным...

И богиЛистьев подорожникаНе помогли.Лягушка понадеяласьНа обещанье».

При таких обстоятельствах тянулись дни, пока не наступил конец месяца.

Мне говорили, что в ненавистном мне месте Канэиэ бывает каждую ночь, поэтому на душе у меня не было покоя. Так проходило время, и настала пора Изгнания демона[59]. Все вокруг перестали думать о гадком, дурном; люди — дети и взрослые — кругом громко кричали:

— Черти, вон! Черти, вон!

Только я молча смотрела и слушала их. Все выглядело так, будто и в этом году все с удовольствием все это проделывают. Кто-то сказал, что идет сильный снег. Пусть в конце года не останется никаких горьких раздумий — все растают как снег.

Книга третья

Итак, снова наступил Новый год, называется Тэнряку третий[1]. В этом году тоже будут и радости, и горести, думала я, но начался год с того, что мой сын впервые отправился ко двору в парадном одеянии. Когда я увидела, как, спустившись в садик, учтиво приветствовал меня, от гордости за него я чуть не прослезилась. Хорошо было бы посмотреть, как он с сегодняшнего вечера отправляет службу, но я не могла этого сделать, потому что у меня должно было начаться осквернение. Про себя я думала: «Люди в свете так недобры…» — и снова в мыслях возвращалась к себе самой. Мне думалось: «Что бы отвратительного ни натворил Канэиэ в нынешнем году, я, наверно, не буду на него сердиться», — и от этой мысли легко становилось у меня на душе.