Кронштадт и Питер в 1917 году - Федор Раскольников

После того как на ночном заседании нам удалось достичь соглашения, этот проект был подвергнут обсуждению на заседании нашего исполкома и единогласно принят. После того ему предстояло пройти следующую инстанцию, т. е. пленум Кронштадтского Совета.

На экстренном заседании пленума в пользу данного соглашения высказались как местные работники, так и Церетели, горячо произнесший, по существу, примирительную речь.

В тот же день Церетели и Скобелев, удовлетворенные своей миссией, выехали в Петроград. А вечером тов. Рошаль в беседе с одним петербургским корреспондентом заявил ему, что достигнутое соглашение вовсе не означает победы Временного правительства, а оставляет положение вещей без изменения. Это свое мнение тов. Рошаль даже, в виде письма в редакцию, опубликовал в газетах. По существу, это было совершенно правильно. Мы не сделали никаких существенных уступок, а, напротив, добились кое-каких практических результатов. Но, конечно, не следовало дразнить гусей и афишировать нашу победу. Это выступление Семена чуть не сорвало всего соглашения. Едва его заявление достигло Питера, как там в меньшевистско-эсеровских кругах и в рядах Временного правительства поднялся неслыханный шум: кронштадтцы, мол, отказываются от своего соглашения, кронштадтцы ведут двойственную политику, кронштадтцы не держат своих обязательств. Так говорили и писали буржуазные органы.

В связи с этим шумом нами было подучено извещение о срочной поездке в Кронштадт тов. Троцкого. Я выехал ему навстречу на одном из буксиров, постоянно поддерживавших нашу связь с Питером.

Захватив тов. Троцкого на Николаевской набережной, я удалился с ним в каюту и подробно изложил ему все факты последних дней, обстоятельства наших переговоров с представителями Петросовета и Временного правительства. Лев Давыдович решительно выразил одобрение наших действий, но осудил поступок Рошаля, из-за которого меньшевики и эсеры были готовы снова лезть на степу.

По приезде в Кронштадт тов. Троцкий тотчас же созвал экстренное заседание Кронштадтского исполкома. Его предложение об издании манифеста, конкретно разъясняющего наше отношение ко всем спорным вопросам, было принято с полным единодушием. Он тут же набросал проект манифеста.

На следующий день манифест был принят Советом[85], а затем на Якорной площади был созван митинг, где я огласил текст манифеста, принятого Кронштадтским исполкомом. Поднятием рук весь митинг единогласно вотировал[86] принятие манифеста. Он был срочно размножен в нашей партийной типографии в огромном количестве экземпляров, распространен среди пролетариата и гарнизона Кронштадта и разослан в Петроград и провинцию.

Через несколько дней руководители Кронштадтского Совета получили внезапное приглашение на очередное заседание Петросовета[87]. Заседание происходило в огромном зале Мариинского театра. Из партера на сцену были проложены сходни. На сцене, при ярком освещении рампы, за столом сидели Чхеидзе, Дай и другие члены президиума Петросовета. Из Кронштадта прибыли Рошаль, Любович, я и др.

Когда я подходил к столу президиума, чтобы записаться в ораторскую очередь, то Чхеидзе и Дан бросили на меня взгляды, насыщенные непримиримой ненавистью. Уже одно это незначительное обстоятельство предсказывало ожидающую нас атмосферу. Вскоре в театр приехал Керенский. Он был одет в военную форму. Его правая рука была на перевязи, и он театральным жестом предлагал для рукопожатия свою левую руку. Он произнес краткую, по истерическую речь и, быстро распрощавшись с членами президиума, по сходням прошел в зрительный зал и быстрым ходом направился к выходу, где ожидал его автомобиль. В его последнем заключительном слове им было заявлено, что он заехал специально затем, чтобы попрощаться с Советом перед отъездом на фронт.

Это появление Керенского было такой пошлой бутафорской инсценировкой, все в этом выступлении так явно было рассчитано на эффект, все так было проникнуто искусственностью, что нам, кронштадтцам, чуждым этому духу, стало противно.

После отъезда Керенского Петросовет перешел к обсуждению злободневного кронштадтского вопроса. Все насторожились и превратились в одно сплошное напряженное внимание. С первым словом выступил рабочий-меньшевик Анисимов, который, не щадя слов, бранил нас за коварство, двоедушие и измену своим обязательствам. Против него с большими речами выступали Рошаль, Любович и я. Я говорил первым, и меня слушали хотя и внимательно, но враждебно.

Против нас была выпущена тяжелая артиллерия. Один за другим брали слово лучшие ораторы Петросовета, министры — «социалисты» Церетели, Чернов и Скобелев.

Их речи были полны обычных нападок против Кронштадтского Совета и его руководителей. Скобелев прямо угрожал прекращением снабжения Кронштадта денежными средствами и продовольствием; Чернов со своими обычными экивоками паясничал па сцене, и его речь была наиболее бессодержательна и убога. После министров — «социалистов» выступил анархист Блейхман. Но его неудачное, больное, нервное и озлобленное красноречие вызвало как раз обратный эффект. Вся аудитория словно зажглась в запылала неистовой злобой от этой искры блейхмановского красноречия.

Напряженную атмосферу блестяще удалось разрядить тов. Каменеву. Лев Борисович с огромным тактом ликвидировал впечатление, произведенное выступлением Блейхмана, и, сверх того, сумел настолько смягчить настроение зала, что принятие шельмовавшей нас резолюции по его предложению было отложено. Нужно сказать, что в продолжение всего заседания мы чувствовали себя как на скамье подсудимых. Временное правительство при участии поддерживавших его соглашательских партий, очевидно, решило подвергнуть нас остракизму и пригвоздить к позорному столбу.

Мы пережили неприятные минуты, по тем не менее сильного впечатления это заседание на нас не произвело. Зная меньшевистско-эсеровское большинство соглашательского Совета, мы и не ждали с его стороны иного отношения. Напротив, уходя с заседания Петросовета, мы были еще больше убеждены в абсолютной правильности нашей кронштадтской политики.

Во всех этих дипломатических переговорах, которые нам пришлось вести с подголосками буржуазии, мы, твердо помня завет Ильича, отстояли революционное достоинство Кронштадта и не позволили поставить себя на колени. Этим обстоятельством мы в значительной степени были обязаны тому же Ильичу, который со времени «Кронштадтской республики» лично руководил по телефону каждым сколько-нибудь ответственным выступлением нашей кронштадтской организации.