Бельгийская новелла - Констан Бюрньо

Они замолчали и, обернувшись, увидели старика, танцующего в одиночестве посредине зала. Глаза его блестели, он без стеснения разглядывал поочередно Элин и барменшу. Его семейство наблюдало за ним, смущенно и нежно улыбаясь; кое-кто украдкой вытирал слезы и сморкался. Наконец кто-то из другой компании подозвал барменшу и обменялся с ней несколькими словами, после чего она подошла к танцующему старику и что-то прошептала ему на ухо. Тот кивнул, подмигнул своим, сидевшим на кожаной банкетке у стены, взял барменшу под руку и скрылся за дверью. Через несколько минут она вернулась и снова принялась за работу. Какие-то старики у бара прихлебывали свое питье и, поставив дрожащей рукой стакан, снова таращились на опустевшую площадку для танцев.

— Ну и ну, что я слышу! — воскликнул Джеймс почти ласково, пощелкал языком и укоризненно покачал головой, обращаясь к отцу: — Креветки, крабы, устрицы и шампанское — что все это значит?!

— Но здесь мне можно выбирать, — простонал больной старик, — Если мне это не вредно… Я так давно хотел попробовать чего-нибудь вкусненького, а здесь мне разрешили.

Он опять закрыл глаза, и сын увидел, как его рот принял скорбное выражение и губы задрожали.

— Выпей сначала хороший глоток шампанского, отец, — сказал он ободряюще.

Старик кивнул в знак согласия, не открывая глаз.

— «Динь-дон» прозвучало у двери, и лишь спустя некоторое время до них дошло, что это им позвонили. Элин вскочила и открыла дверь. Бой неслышно вкатил столик на колесах. Он был уставлен серебряными блюдами, от которых шел аппетитный запах крабов и разных кушаний из рыбы. Отец устало приоткрыл глаза и взглянул на тщательно сервированную еду. Джеймс и Элин усадили его, подложив подушку под голову и плечи, и поставили несколько блюд перед ним на поднос. Медленно, осторожно чавкая, старик начал есть. Он смотрел на них, и в его взгляде были благодарность, отчаяние, мягкий упрек.

В это время внизу, в большом банкетном зале, для тех, кто чувствовал себя лучше, было организовано настоящее пиршество. Пациентам подавали самые тонкие деликатесы и экзотические блюда.

Когда Джеймс и Элин вышли из лифта и направились по коридору к себе в комнаты, из номера двадцать три выбежал встревоженный человек, и они услышали слабый крик умирающего. К двери уже спешили врач и медсестра. Врач попросил о чем-то нервного господина и, приподняв брови, с неудовольствием произнес какую-то фразу.

Элин заколебалась:

— Пойдем вернемся в бар, выпьем еще немного.

Джеймс напряженно шевелил скулами.

— Сейчас зайдем к отцу, — настаивал он.

Они застали его тихо и мирно спящим в своей кровати. Обед уже убрали. Джеймс наклонился над кроватью и, сдерживая дыхание, стал внимательно следить за тем, как грудь старика мерно, почти незаметно поднимается и опускается, словно хотел убедиться, что отец еще жив. Элин стояла в дверях и с некоторым замешательством смотрела на мужа.

На следующее утро, в десять часов, от здания гостиницы отъехал закрытый автофургон светло-серого цвета, увозя трупы умерших прошлой ночью.

— Англичане тоже уезжают! — удивленно воскликнула Элин, наблюдая из окна за происходящим на стоянке…

Конец аграрного периода случайно совпал с началом ухудшения конъюнктуры. Экономическая драма началась, однако, уже раньше, с того момента, как экономически сильные государства провели у себя в молниеносном темпе автоматизацию всех ведущих отраслей промышленности.

Колоссальные расходы, которых должно было стоить преобразование индустрии и системы управления на базе кибернетики, невозможно было покрыть в столь короткие сроки. За несколько лет страна отстала в развитии промышленности от больших индустриальных держав. При сохранении старой системы экономики дальнейшая конкуренция становилась бессмысленной. После серии правительственных кризисов начался стремительный упадок. За несколько месяцев экспорт сократился почти до нуля. Период, когда Бенилюкс был раем для туристов, тоже прошел: в маленькой стране туристу не на что долго смотреть. Кризис торопил с решением, и после всего лишь двухнедельной дискуссии, несмотря на сопротивление католической оппозиции, в парламенте был одобрен законопроект, отменяющий юридические ограничения эвтаназии, независимо от гражданства и национальной принадлежности лиц, пересекающих границы.

Места на самолеты крупных авиакомпаний, следующие до Схипхола и Завентема,[17] все до одного были проданы заранее: весной и осенью вводилось много дополнительных рейсов. За семьдесят гульденов на любом пограничном и таможенном пункте можно было получить официальное разрешение на безболезненную смерть. Для гостиниц и отелей пришла пора небывалого процветания. Немедленно была организована новая форма сервиса — по ликвидации неизлечимых больных и престарелых. Химики-метрдотели подмешивали в последнюю праздничную трапезу цианистый калий, пентотал, морфин и тому подобное, не забывая, разумеется, и о кулинарных сюрпризах. Можно было снять номер с пансионом на три, шесть или девять дней: в один из этих дней медсестра, доктор или официант навсегда освобождали вас от бремени.

Джеймс закрыл за собой дверь номера. Элин стояла у окна и смотрела на улицу.

— Медсестра пошла к отцу, — сказала она. — Чтобы помочь ему. Он снова заснул.

Джеймс встал рядом с ней у окна и, проследив за ее взглядом, увидел старушку, которая совершала перед отелем утреннюю прогулку, опираясь на руку сына. Идти ей было мучительно тяжело, но она шла, крепко и боязливо прижавшись к сыну.

— Они здесь уже шесть дней, — сказала Элин. — Вдвоем.

В дверь постучали, и когда они, не оборачиваясь, в один голос крикнули: «Да!» — вошла медсестра.

— Все позади, — сказала она.

— Странно, — пробормотал Джеймс, — мы знали заранее, и все равно это действует как шок.

— Пока он спал, я сделала ему укол мышьяка, — добавила медсестра, закрывая никелированную коробочку.

— Когда придет мой час, я бы тоже, пожалуй, кончился здесь, — проговорил Джеймс. — Тут отличный сервис.

Внизу на улице старушка, все так же вцепившись в сына, заканчивала прогулку и преодолевала одну за другой ступеньки подъезда. Молодой человек, опустив голову, казался погруженным в свои мысли, а его мать смотрела вперед бессмысленным старческим взором.

Фламандский великан

Когда тяжелый автофургон одолел подъем и покатился вниз, я почувствовал пустоту под ложечкой, как при спуске в скоростном лифте, но тут шофер начал тормозить. Его голые руки, украшенные разноцветной татуировкой, ловко орудовали рулевым колесом, пока грузовик, на второй передаче, сворачивал с автострады на примыкающую шоссейную дорогу. Шоссе было бетонировано, и, судя по всему, за его состоянием хорошо следили. Теперь я ощутил резкие порывы норд-оста, задувавшего в открытое окошко кабины. Раньше, когда мы ехали в другом направлении, загороженные от ветра широким и высоким передним стеклом, мы просто нежились в теплых лучах сентябрьского солнца. А сейчас оно спряталось за небольшое, одиноко блуждающее облако.

На повороте бетонки промелькнули два указателя: белый круг с обычной красной каймой и надписью «Частная собственность» и тут же, следом, белый квадратный щит с зеленой каймой и закругленными углами, на котором значилось «Нью индастриз лимитед».

Я постучал кончиком пальца по собственной наколке под левым локтем, которая выглядела просто жалко рядом с увлекательным зрелищем на руках шофера. «Здорово! — сказал я. — Откуда у тебя такие?»

«Память о Стамбуле, — ответил он. — Я был там лет десять назад, когда НАТО устроило маневры в Турции. Сами-то маневры проходили внутри страны. Ну и голая же там земля, одни камни. У нас тогда проводилась даже специальная тренировка на выживание. Ну а потом, в Стамбуле, мне сотворили вот это самое. Я был мертвецки пьян, как водится в таких случаях. Когда на другой день протрезвился, дело было сделано, да только наполовину. Пройдоха турок изобразил мне нарочно всего полкартинки. Пришлось продолжить. Уж поработал он на славу, а?»

«Да, ведь среди их брата больше халтурщиков», — согласился я.

Местность вокруг напоминала прерию. От сильных порывов бриза высокая трава клонилась к земле. «Один убежал», — буркнул шофер, махнув рукой влево. Я взглянул туда и увидел огромного мохнатого пса, который рыскал в ложбине между двух пологих холмов, нагнув морду к земле, как это делают шакалы.

«Это ирландский волкодав, самая крупная собачья порода, — проговорил мой сосед. — Раньше с такими на волков охотились».

Вдруг на одном из холмов появились всадники — двое ковбойского вида парней. Один вытащил из седельной сумки ружье и прицелился. Прогремел выстрел, и гулкое эхо покатилось между холмами. Собака будто споткнулась и пропала в траве.