Великая мелодия (сборник) - Михаил Колесников

Он завернул в пустынный переулок, огляделся, затаился. Убедившись, что за ним никто не идет, свернул в другой переулок. В путанице узких переулков легко можно было заблудиться. И хотя он никогда не был раньше в Константинополе, как-то сразу «понял» его планировку, твердо усвоил направление, которого следует держаться. На всякий случай вызубрил греческую фразу: «Пу врискетэ то ксэнодохио „Пера“»? — где находится гостиница «Пера»? Лучше всего обращаться к грекам.

Хотелось есть и пить. Полез в карман, выгреб хлебные крошки, бросил в рот. Если бы за ним наблюдали, то создалось бы впечатление: понуро бредет бездомный, голодный человек, а куда идет, сам не знает: не все ли равно, куда идти, если в кармане ни одного пиастра?

Однако, очутившись перед тяжелыми дверями шикарной, облицованной мрамором гостиницы, у которых стояли швейцары с золотыми буквами на шапках, Макошин преобразился: снял потрепанную шинель, вскинул гордо голову, сверкнул глазами и, раздавая направо и налево щедрой рукой те самые пиастры, уверенно перешагнул порог. Подскочившему служащему небрежно сунул несколько лир, посмотрел через него и спокойно стал подниматься по мраморной лестнице на нужный этаж. Здесь был голубоватый мрамор, гостиница представляла собой мраморный дворец с сотнями комнат, с отдельными апартаментами в бельэтаже. Несмотря на раннюю весну — повсюду цветы в вазах.

При взгляде на худое, полное внутренней силы лицо Макошина как-то забывалась убогость одежды — встречные офицеры приветствовали его легким кивком головы. У него был тонкий нос и выдающийся вперед энергичный подбородок; он снял фуражку, обнажив мощный лоб с глубокими залысинами. Смелое, открытое лицо человека, уверенного в себе. Складка у рта свидетельствует об ироничности характера. Кто он? Эмиссар, агент… мало ли кто… В оккупированном городе всегда много подобных волевых личностей, которые постоянно куда-то спешат, делают что-то таинственное.

Внешне Макошин старался производить именно такое впечатление суровой непреклонности, замкнутости. Психологическая игра, а вернее — точный расчет. Но чем ближе подходил он к заветной двери, тем учащенней билось сердце. Через несколько минут все решится. «Решится…» Странное слово. Решиться. Орел или решка?.. Извечная игра случая. Остановился возле двери. Нажал на ручку. Дверь открылась. Его никто не окликнул.

Генерал Гравицкий лежал на диване и курил трубку. Не поворачивая головы и зажав трубку зубами, гаркнул:

— Какого черта! Вон отсюда!

Макошин не сдвинулся с места. Наконец генерал повернул голову и с изумлением уставился на Константина. Положил дымящуюся трубку на мраморный столик.

— Вы ко мне, любезный?

— Так точно, господин генерал. Решил проведать вас по старой памяти.

Генерал вгляделся в лицо Макошина, увидел безобразный шрам. Возможно, он в самом деле раньше встречал этого человека, но где? И какое это может иметь значение сейчас? Гравицкому было за сорок, людские потоки в гимнастерках, френчах, кителях утомили его.

— Так где же мы с вами встречались? — спросил он безразличным голосом. Как ему удалось пройти мимо швейцаров и вестибюльных церберов? Обычно таких не подпускали даже близко к гостинице.

— Я был тогда в бинтах. Вы вряд ли могли запомнить и мою фамилию. Макошин. Разрывная пуля, контузия. Списали вчистую. Вы мне нацепили Георгия. Сказали: будет трудно — разыщи.

Гравицкий досадливо поморщился: сколько он нацепил Георгиевских крестов. Разве всех упомнишь?..

Он не предложил Макошину сесть, и тот стоял, нависая над генералом. Генерал начинал терять терпение.

— Так чего же вы хотите, любезный? Денежной помощи? Французы нам отказали. Предлагают вступать во французский иностранный легион.

— Вы тоже решили вступить в иностранный легион?

— С какой стати? Гнить в ямах Туниса или Киликии? Увольте… Да и вам не советую. Во французском иностранном легионе с русскими офицерами и солдатами обращаются как с каторжниками, за отказ служить заставляют работать на свинцовых рудниках. Французишки, дрянь… Мы опустились, утратили чувство собственного достоинства и чувство реальности. Воевали за Россию, а оказалось — за интересы Англии и Франции. Теперь казакам предлагают собачью службу в Африке или на Ближнем Востоке. Лучшие уже на кофейных плантациях Бразилии!.. Нас надули‑с, молодой человек… Показали кукиш: мол, выпутывайтесь как знаете. Валюты не дадим!

Не дождавшись приглашения, Макошин опустился в кресло, но генерал этого не заметил или сделал вид, что не заметил.

— А если вернуться домой, в Россию?..

Генерал тяжело засопел, нервно потер подбородок.

— Кому мы там нужны? Да и на какие шиши ехать? Меня первого же вздернут на самой паршивой осине. Как изменника Родины.

Генерал побледнел, скрипнул зубами.

— А ведь я не изменял ей, не изменял!.. Я не эмигрант, а беженец… — вдруг истерически закричал он и разрыдался.

— Выслушайте меня внимательно, Юрий Александрович, — сказал Макошин глухо, — я не тот, за кого себя выдаю. Вернее, я тот самый Макошин, которого вы награждали Георгием. Это тогда. Нынче я — член Реввоенсовета Второй Конной армии Макошин. Наступал на Ялту против вашей дивизии. Я прибыл сюда от Дзержинского и Фрунзе с чрезвычайным правительственным заданием… Помогите мне. Помогите всем, кто раскаялся… Полная амнистия… Даже если бы генерал Слащов надумал вернуться… Повинную голову меч не сечет.

Гравицкий был ошарашен словами Макошина: пружинно поднялся с дивана, глядел на Константина выпученными глазами и, задыхаясь, рванул ворот кителя. Наконец успокоился, сел на диван и уже деловым голосом спросил:

— Почему я должен вам верить, не знаю, как величать вас, молодой человек?.. Может быть, вы провокатор, подосланный Кутеповым?

— Называйте меня Константином Алексеевичем. Или просто Костей. Как вам удобнее. Конечно же я прибыл не с пустыми руками: есть документы с советским гербом и печатями, есть гарантии Советского правительства лично вам и другим генералам и офицерам. И казакам и солдатам, разумеется. Вот письмо полковника Мамуладзе…

Генерал разжег погасшую трубку, нервно затянулся дымом.

— А как мы выберемся отсюда? На каком транспорте, если вдруг генерал Слащов согласится поднять свой четырехтысячный корпус, дислоцирующийся на Лемносе? Вы над этим не задумывались?

— Все предусмотрено. Пароход зафрахтован.

— Ну, в таком случае едем на Лемнос к генералу Слащову… — с горячностью произнес Гравицкий. — Я сам поговорю с ним… Он ненавидит Врангеля, Врангель ненавидит его. Все мы — скорпионы в банке. Белое движение — это клубок скорпионов в банке. Нет, нет, не пауков, не змей, а именно — скорпионов. Нам стыдно от своего безволия, своей слабости.