Синдром мотылька (сборник) - Ольга Литаврина

… Нет-нет, я еще не отправился в мир иной, как лихие журналюги в плохих детективах. Недаром и глава эта только начинается! И даже – в некотором смысле – совсем наоборот!

То есть более-менее ощущать свое бытие я начал не иначе как на обратном пути – из иных миров. Мне казалось, что я полулежу в скрипучем, расхлябанном железном вагончике – такие ездят на «американских горках» в парке аттракционов. Болтаясь из стороны в сторону, вагончик, со скрежетом всех сочленений и конструкций выдираясь из небытия, буквально «вползал» обратно на узкий железный же мост, ведущий вниз. Движение все ускорялось, скрежет раздирал уши, и вагончик – ненадежная опора! – тащил меня над бездной из последних сил. И самое страшное – я четко ощущал, что не могу еще «владеть телом», не управляю ни единой его частью и благодарю судьбу за возможность прилипнуть к остову моего железного друга. Вихрем мы опрокинулись вниз, выбираясь из непрочных объятий мосточка в пространство, уже более замкнутое, то есть огражденное какими-то стенами без окон и явно с потолком. Здесь я вывалился в освещенную изнутри комнату, стены, пол и потолок которой мягко «перетекали» друг в друга, будто склеенные из пены герметика. Казалось даже, что и меня способна засосать эта вязкая, как болото, текучая пена. И все же очертания комнаты, медленно-медленно, вырисовывались, становились четче и определеннее.

И я уже четче ощущал себя – лежащим на кровати, более мягкой и широкой, чем железное ложе вагонетки. И только одно чувство оставалось неизменным: я полностью утратил контроль над своим телом. Я видел вокруг смутные людские фигуры, даже слышал голоса – и меня терзало чувство беспомощности, такое, точно я лежал парализованный, не владея даже голосовыми связками. А окружающие двигались вокруг и делали свое дело без особого внимания ко мне…

И тут я окончательно пришел в себя. Теперь комната, где находились – и я, и Лиманов, и еще несколько подозрительных личностей – вовсе не казалась мне светлой и мягкой. Да и ложе наше назвать удобным можно было только в сравнении с самой настоящей, дряхлой угольной вагонеткой. Но главное – я мог двигаться, мысли мои прояснились, я полностью оценивал, если не контролировал, ситуацию и мог принимать решения! О том, каким образом мы попали сюда и чем вызвано то странное состояние, в котором я пребывал только что, я старался не думать. Так ли уж это важно? Важно то, что мы – живы! И тут я инстинктивно прикрыл глаза под зорким взглядом одного из сидящих за столом, под лампочкой без абажура. Прикрыл так вовремя, что тот только скользнул по нашим «телам» равнодушным жестким взглядом – и уткнулся в разложенные на столе – карты? Или другие бумаги?

Сквозь опущенные ресницы я, насколько мог тщательно, пытался разглядеть это. А заодно и присмотреться к самим сидящим за столом: двое качков и третий, с обрюзгшей фигурой и чем-то неуловимо-знакомым во всем облике. К сожаленью, видно было плохо: открыть по-настоящему глаза я не мог. Зато приятным открытием оказалось то, что ни я, ни Лиманов не были привязаны или как-то закреплены на кровати. Видимо, нас сочли уже совсем негодными к бегству – и бросили вповалку, точно ненужный хлам. Я несколько воспрял духом – почему бы не изобрести способ бегства? И только глуховатый голос одного из сидевших за столом – того самого, обрюзглого и чем-то очень знакомого мне мафиозо – принес еще одно неприятное открытие. Нет, сидящие за столом не дулись, от нечего делать, в картишки и не листали загадочные тайные документы. Они – читали! Да-да, читали, и не что иное, как ту самую школьную общую тетрадку, которая, увы, попала к ним из самого секретного моего кармана! Впрочем, помешать я пока ничему не мог. Осталось только сосредоточиться и попытаться изучить обстановку, чтобы хоть что-то, что-то отчаянно бесполезное, предпринять.

Правда, оторваться от чтения полностью я и сам не смог. Меня по-прежнему манили простые безыскусные мысли, записанные тонким летящим почерком, – те мысли, которым дарил жизнь глуховатый голос обрюзглого немолодого мужчины за столом, освещенным лампочкой без абажура…

Так вот где они крылись, эти грязные тайны шоу-бизнеса, скандальные истоки карьеры сияющих эстрадных звезд и кровавые деньги в основании их расцвета! Вот они, громкие обличения участницы самых страшных событий, из-за которых свалится не одна звездная корона и вдребезги разобьется не один величественный трон! Вот то, за чем так упорно охотились темные силы эстрадного закулисья! И единственное, что мне остается, – запомнить все услышанное, чтобы точнее воспроизвести его – где получится, если я сумею остаться в живых!

Немудрено, что чтение шло при общем молчании и повышенном интересе всех присутствующих. В этот раз все мы всерьез вознамерились узнать содержание странных записей до конца – до самой сердцевины могучего дерева процветающего мира эстрады. Помните, как было написано в тетрадке: годовые кольца, подбирающиеся к центру ствола…

Глава 20

Сердцевина ствола

Никогда, никогда не любила своих дней рожденья! «День рожденья, грустный праздник…» – откуда это? Грустный – не оттого, что прибавлял года (хотя – тоже приятного мало), но потому, что оглушал каждый раз своей неизменной, неискренней, избыточной лестью и помпезной суетой. По жизни дату рожденья я научилась скрывать крепко, как партизан. А что такое «бенефис»? Последнее выступление. Так сказать, антирождение, маленькая смерть эстрадной актрисы.

Но и оттягивать свое последнее, откладывать лебединую песню в угоду славе и достатку, дурачить и дальше доверчивую публику – я не могла. Силы кончились.

А тот круиз все же оказался для меня по-настоящему последним! В конце моего горького и сладкого, публичного и одинокого, славного актерского пути! С Лимановым к тому времени я развелась. Это произошло еще в начале моего «душевного недуга». Мы вполне могли бы «остаться друзьями», если б не примостившийся на его место шустрый молодой юристишка. Мечтая стать моим «новым владельцем», мальчишка долго и некрасиво судился с Борисом, – практически раздел его – а я, редиска, имела подлость думать: мне смертельно плохо – почему Борюсику должно быть хорошо?

Немного опомнившись, я хотела отозвать все иски – и повиниться перед Лимановым. Но оказалось – поздно: все решения уже состоялись – обеспечивая мне, кстати, важнейшую привилегию – независимость в отношениях с эстрадой. Мне оставалось лишь выгнать вон несостоявшуюся «половинку»! Которая, в свою очередь, кровно обиделась – и принялась теперь уже меня склонять на всех углах, публично «отрекаться» и «жалеть» «униженного и оскорбленного» Бориса Иваныча. Правда, меня это даже не задело – просто пронеслось мимо, как мелкий дождь в октябре. Мне оказалось не до того: не имея сил остановиться, «затормозить», как машина на льду, я спускалась все ниже и ниже по дантовым кругам «преисподней» души. Жуткое, но точное здесь определение – преисподняя, такая же серая и муторная, как затасканное исподнее белье. Однажды, глянув в зеркало, я вздрогнула, – и отшатнулась бы, не будь поблизости щебечущих молодых актрисок. Нет, внешность тогда меня еще не подводила, я даже похудела и постройнела на фоне душевных переживаний, и лицо как-то все подтянулось и налилось, хоть и нездоровым, румянцем. Меня начали выдавать глаза. Недаром в детстве бабушка всегда замечала: «Ты, Зарка, смотришь, как больная, – глаза нехорошие!» Тем летом глаза у меня как-то помутнели, а белки из голубоватых сделались желтовато-розовыми – как у человека, долго мучимого головной болью.

В том злополучном круизе я старалась побольше уединяться в своей каюте, отменять выступления и поменьше видеться с публикой – мои, ни в чем не виноватые, добрые и любезные зрители имели полное право отдохнуть душой и по-детски порадоваться напоследок за моих незатейливых тетю Розу и Томочку – а не дрожать под гипнозом горестных моих глаз, больных, как у питерского студента Родиона Раскольникова. Именно тогда мне и приходили в голову нездоровые и неумные мысли – стараясь «убить себя», свою славу и своих героев в искусстве, – не убиваю ли я «искусство в себе» – искусство, бывшее самой моей жизнью? Но окончательно «добило» меня событие, казалось бы, вовсе незначительное и неважное. В тот раз зрительница додумалась поднести мне… цветы, те, которых буквально негде было достать в нашем «водном пространстве». Гордая от этой тайны и зардевшаяся от лицезрения «тети Розы», девочка даже не осмелилась отдать букет в руки – просто положила передо мной на палубу – и убежала. А я… Я заглянула в глаза зрителей, кожей вдруг ощутила их праздник, все их нехитрые боли и радости, их наивное доверие к моим героиням, – которые, на мой взгляд, «снижали планку», делались все примитивнее и нелепее, – и их ожидание светлого, веселого, оглушительного, детского смеха. Которое я, со своими тетей Розой и Томочкой, могу обмануть в тысячно тысячный раз! Я даже замерла. И будто от стыда – тупо ударило в затылок, кровь хлынула в лицо; красная волна пробежала выше, к самому мозгу, голова закипела – и все…