Политбюро. Механизмы политической власти в 30-е годы - О. Хлевнюк

Более существенные перемены после XVII съезда произошли в экономической политике. Наряду со снижением плановых темпов прироста промышленной продукции и капиталовложений, что означало отказ от прежней стратегии «больших скачков», период второй пятилетки в индустриальных отраслях был отмечен многочисленными экспериментами и «реформами», направленными на расширение экономической самостоятельности предприятий, оживление материального стимулирования труда. Своеобразным символом этих «реформ» был тогда экономический эксперимент на Макеевском металлургическом заводе. Проводил его по личному поручению Г.К. Орджоникидзе руководитель этого предприятия Г.В. Гвахария. Ещё в 1928 г. он был исключён из партии и выслан в Казахстан за принадлежность к троцкистской оппозиции. В 1930 г. в ВКП(б) его восстановили, а в 1933 г. назначили директором завода. Под его руководством макеевцы после долгих опытов разработали свою систему так называемого агрегатно-бригадного хозрасчёта. Её смысл заключался в улучшении материального стимулирования труда. Макеевский завод добился неплохих экономических показателей.

Окончательно, как «левацкие», были осуждены к этому времени идеи прямого продуктообмена, зато много говорили о роли денег, хозрасчёта, необходимости укрепления рубля. В ноябре 1934 г. пленум ЦК ВКП(б) принял решение принципиальной важности — отменить с 1935 г. карточки на хлеб. Такое же значение имело и другое постановление ноябрьского пленума — о ликвидации политотделов МТС в сельском хозяйстве. Эти чрезвычайные органы управления, созданные в 1933 г., когда колхозы буквально разваливались под гнётом голода и тотальной продразвёрстки, были символом административно-репрессивной системы руководства. Железной рукой работники политотделов почти два года «наводили порядок» в деревне. Ликвидация политотделов была одним из проявлений новой политики в деревне — прекращения откровенной конфронтации с крестьянством, массовых депортаций; уступки в таком важнейшем вопросе, как некоторое расширение личных крестьянских приусадебных хозяйств.

В конечном счёте в основе относительно «умеренного» курса лежало признание значимости личного интереса, важности материальных стимулов к труду. Процветавшие в годы первой пятилетки проповедь аскетизма, призывы к жертвенности и подозрительное отношение к высоким заработкам явно сменились идеологией «культурной и зажиточной жизни». Вместо мифических городов-садов и изобильного социализма, обещанных в начале первой пятилетки, советским людям в качестве перспективы предлагали теперь вполне осязаемый набор потребительских благ: комнату, мебель, одежду, сносное питание, возможности более разнообразного досуга. Стремление к достижению этого потребительского стандарта активно использовалось как способ мотивации труда.

«Красная Россия становится розовой» — под таким заголовком 18 ноября 1934 года американская газета «Балтимор сан» поместила сообщение своего московского корреспондента (в Советском Союзе эта статья была замечена и включена в секретный бюллетень переводов из иностранной печати для высшего руководства страны). Среди фактов, подтверждавших это «порозовение», автор называл не только перемены в управлении колхозами и промышленными предприятиями, но и распространение сдельной оплаты труда, отмену партмаксимума, увеличение ассортимента потребительских товаров, в том числе чулок из искусственного шёлка, до недавних пор числившихся в «идеологически невыдержанных», распространение тенниса, джаза и фокстрота, ранее порицавшихся за «буржуазность».

Действительно, с началом политики «великого перелома» досуговая культура находилась под особо жёстким идеологическим контролем и была, как и все другие социально-экономические сферы, подчинена единой цели — строительству политически монолитной индустриальной державы. Культура и досуг в идеале подлежали такому же огосударствлению, как экономика. Всякие попытки сохранить «хутора» личных неидеологизированных культурных запросов воспринимались как вражеское воздействие. Это касалось всего. Даже танцев. Идеологи новой культуры призывали, например, создать свой, советский танец, «в котором ощущалась бы могучая индустрия, темпы наших дней, лозунги, мысли, чувства наших дней». Зарубежные заимствования, например, фокстрот, клеймились как «танцы деградирующей буржуазии», «кровные братья кокаина и рулетки»[254].

Ничего хорошего из этих проектов, конечно, не получилось. А советские люди, и особенно молодёжь, устав от мелочной регламентации и заорганизованности, всё настойчивее тянулись к «запретному плоду». Власти пошли на уступки. Выдвижение в качестве перспективы социалистического строительства достижения «культурной и зажиточной жизни» сопровождалось некоторыми послаблениями в одной из самых ортодоксально-неприступных крепостей — культурно-идеологической. «Ещё недавно музыкальный критик, увидев во сне саксофон или Утёсова, просыпался в холодном поту и бежал в «Советское искусство» признавать свои ошибки… А сейчас? Сейчас от «моей Маши» нет житья. Куда ни пойдёшь, она всюду сидит у самовара… Джаз Утёсова, джаз Ренского, джаз Скоморовского, джаз Березовского, английский джаз, чехословацкий джаз, женский джаз, джаз лилипутов» — этот пассаж из «Комсомольской правды» от 27 октября 1934 г. даёт некоторое представление о завоеваниях «чуждой культуры» в период «потепления» 1934 г.

Как обычно после долгого подавления «запретный плод» «поедали» судорожно-торопливо, без приборов и причавкивая. Под танцы стали занимать читальные и лекционные залы, конкурсами исполнителей румбы, фокстрота и чарльстона были переполнены программы клубов, парков и профсоюзных садов. Многих здравомыслящих людей эти «суррогаты культуры» пугали не меньше, чем бездумно идеологизированные образцы официально предписанного досуга. Однако немало было и тех, кто критиковал новые формы времяпрепровождения, так сказать, с левых позиций. «Это не просто случайное явление, — писал один из них в «Комсомольскую правду», — а плановый очередной трюк классового врага в нашей стране, это тормоз ликвидации пережитков капитализма в сознании людей… Джаз кинотеатра «Центральный» 75 процентов номеров исполняет фокстроты»[255]. Но времена несколько изменились, и корреспондент газеты авторитетно разъяснил поборнику идеологической чистоты, что пора отбросить «пошлость нарочитого аскетизма, ещё так недавно считавшуюся хорошим советским тоном».

Постепенное улучшение условий жизни, попытки скорректировать экономический курс, твёрже опереться на материальные стимулы, разбудить инициативу не могли не сопровождаться некоторым смягчением репрессивной политики. «…Должен отметить ещё одну черту, которая бросается в глаза: исчезновение страха, — рассказывал тогда, после пятинедельного пребывания в СССР, сотрудник нью-йоркской газеты «Форвертс» М. Хиной. — Прежнего кошмарного страха нет ни перед ГПУ, ни тем меньше перед милицией. Это исчезновение страха наблюдается прежде всего среди интеллигенции и прежних нэпманов и кустарей. Не видно его и среди широкой массы обывателей. Исключение в этом отношении составляют коммунисты, ещё не прошедшие чистки. Но после чистки и коммунисты становятся откровеннее. Бросается в глаза изменение отношения к интеллигенции как к социальному слою. За ней ухаживают, её обхаживают, её подкупают. Она нужна»[256]. Конечно, говорить о расцвете демократии и законности в 1934 г. не приходится. Однако по сравнению с предыдущим периодом уровень репрессий действительно несколько снизился. По официальным данным, в РСФСР в 1934 г. было осуждено около 1,2 млн. человек, примерно на 200 тыс. меньше, чем в 1933 г. Причём применение некоторых наиболее жестоких законов (например, закона от 7 августа 1932 г., уменьшилось в несколько раз)[257]. Особо заметным в 1934 г. было снижение активности ОГПУ. Количество осужденных по делам, расследуемым ОГПУ (со второй половины 1934 г. НКВД), составило около 79 тыс. по сравнению с 240 тыс. в 1933 г.[258] Впервые за долгое время общество не лихорадили широковещательные политические суды над «вредителями» и «шпионами», слабели репрессии в оправлявшейся от голода деревне, власти в ряде случаев пресекали гонения на интеллигенцию, брали под защиту хозяйственных руководителей.

27 мая 1934 г. по инициативе ОГПУ было принято постановление ЦИК СССР, которое упрощало процедуру восстановления в гражданских правах крестьян-спецпереселенцев. Фактически восстановление в правах, вопреки ожиданиям крестьян, не избавляло их от проживания в ссылке, а лишь ослабляло комендантский надзор за ними. Но и эта возможность получить хотя бы формальное полноправие, по замечанию В.П. Данилова и С.А. Красильникова, отчасти была для спецпереселенцев «заманчивой перспективой»[259].