Шпана - Пьер Пазолини

На виа Казаль-дей-Пацци, правда, обнаружилось несколько рабочих, которые должны были рыть сточные канавы в преддверии выборов, но вместо этого дрыхли пузом кверху в тени у забора.

— Ой, мама родная! — защебетал Мариуччо, заглядывая в вырытую канаву, куда свисал ворот лебедки.

Оборванец тоже подбежал и поразился глубине ямы. Бывалый смерил их презрительным взглядом.

— Ну вот, — проворчал Кудрявый, видя, что троица увлеклась разглядыванием канав, прорытых по всей длине улицы, — нашли время! Погодите, отец ваш нагрянет!

— Да насрать нам на него, — откликнулся Бывалый.

— Погляжу я, как ты ему это скажешь! — поддразнивал Кудрявый, намекая на тумаки и колотушки, которыми всякий день угощал братьев их отец, пьяница и забулдыга. А Кудрявый с весны работал у него подручным на Понте — Маммоло, так что нрав мастера был ему хорошо известен.

Братья, вняв голосу разума, оставили в покое огороженные канавы и свернули на виа Сельми.

— Он вам фонарей-то наставит, помяните мое слово! — продолжал забавляться Кудрявый.

— Ну и ладно! — огрызнулся Бывалый, вовсе не расположенный выслушивать грозные пророчества Кудрявого, но возразить было нечего.

— Бельма к вечеру нальет, — разглагольствовал Кудрявый, — возьмет здоровенную дубину и отходит вас по всем местам!

— Хватит тебе! — поежился Мариуччо; как ни хотелось ему послать шутника куда подальше, но он сознавал, что еще не дорос до этого и невольно глядел на Кудрявого снизу вверх.

— Да мне что! — не унимался Кудрявый. — Вам на орехи достанется — не мне.

— Хватит, — уныло повторил Мариуччо, не зная, что еще сказать.

— Честное слово, не хотел бы я быть на вашем месте! — Он поджал губы и втянул голову в плечи, словно готовясь принять град ударов.

— Хватит, — твердил, как попугай, обиженный Мариуччо.

Бывалый помолчал, высасывая последний дым из догоравшего окурка и поддавая мыском камешки на мостовой виа Сельми, пролегавшей меж чахлых палисадников, недостроенных домишек и развешанного во дворах белья.

— Ну вот и пришли! — с издевкой объявил Кудрявый, когда они добрались до конца улицы.

Перед ними вырос одноэтажный, еще не оштукатуренный дом Апулийца. Должно быть, хозяин все-таки намеревался его достроить и уже поставил леса; на утрамбованной площадке палисадника растеклась лужица негашеной извести, а вокруг нее громоздились кучи песка темно-лилового цвета. Но рабочих не видать. Кудрявый подошел к хозяину первый. Апулиец только что ублажил жену и теперь сидел на крылечке с налитым кровью лицом и блестящими, бегающими, как у пса, глазами. Трое ребят, издали заметив отца, на всякий случай держались подальше, у покосившегося забора, чтобы в случае чего мгновенно задать стрекача. Кудрявый же вразвалочку прошел в калитку, вытащил обломок расчески из заднего кармана штанов, смочил его в фонтанчике и стал тщательно причесываться — невозмутимо прекрасный, точно Клеопатра, царица Египетская.

— Овчарки! Глянь, овчарки! — кричал Огрызок, выныривая из-под откоса. За ним неслась остальная шпана.

Возчик Свистун с прической под Руди и Фитиль с двумя взрослыми овчарками, кобелем и сукой, неторопливо шли по дороге от Тибуртино. Дойдя до речной излучины с псами, обнюхивающими по дороге стебли сжатых колосьев, они разделись, вытащили из карманов по куску мыла и, переговариваясь, вошли по колено в воду.

И малышня, и ребята постарше вылупили глаза на эту парочку. Свистун с грубой, как булыжник, физией и Фитиль с черной щетиной, покрывавшей упитанные и уже несколько обрюзгшие щеки, вскрикивали от холода стекавшей по спинам воды и не обращали внимания на оголтело носившихся по берегу собак. Пес Армандино оскалился и зарычал, но подойти боялся; лишь поджал хвост и вертелся вьюном у ног хозяина.

Все ребятишки столпились вокруг Армандино, даже робкий Таракан подошел.

— Ага, струсил, хрен собачий! — усмехнулся Огрызок.

— Да он щенок еще, — встал на защиту пса Сопляк.

— Какой, к черту, щенок, дубина ты! — возмутился Огрызок. — Он раньше меня родился!

Армандино прищелкнул языком и удивленно поднял брови.

— Спятил? Ему еще года нет.

— Ну и что? — возразил Огрызок. — Значит, он должен других собак бояться?

— Чего это он боится? — нахохлился Армандино. — Знаешь, ты меня не зли! — Он подошел к своему псу и, схватив за ошейник, потащил его к овчаркам, которые теперь копошились на стерне. — Давай, Волк, ну давай, фас! — шептал он, низко склонившись над ним и в ярости брызгая слюной.

От этих едва слышных понуканий Волк выкатил грудь и весь задрожал, завибрировал, как заведенный мотор. Армандино еще пошептал ему что-то и внезапно отпустил.

Шпана притихла в предвкушении захватывающего действа. Из двух собак Фитиля кобель был поменьше, пощуплей; увидев, как парень науськивает на них Волка, он поджал хвост и припустил во всю прыть по полю, время от времени оборачиваясь, чтобы взлаять или грозно зарычать.

А сучка оказалась та еще бестия. Черная, поджарая, с острой мордой и облезлым хвостом, она точно окаменела при виде наступавшего врага и лишь поводила глазами туда-сюда. Волк, приблизившись, тоже стал как вкопанный и бешено ее облаял.

Она немного послушала заливистый лай и гомон ребят, потом повернулась задом и с достоинством удалилась, как бы говоря: “Оставьте меня в покое, иначе бед не оберетесь!”

Но удаляясь, все время сворачивала назад морду, и в темных немигающих глазах мелькали кровавые сполохи.

— Давай, Волк, ату их, фас! — шептал Армандино.

Остальные тоже принялись подзадоривать пса и подняли гам, словно бесноватые мартышки: наверно, даже в Тибуртино было слышно. Наивный Волк бросился в погоню за сукой, захлебываясь лаем, на который та даже не соизволила ответить.

“Не больно-то надрывайся, — говорила она всем своим видом. — Ты моего характера не знаешь”. Но вдруг какое-то время спустя потеряла терпение и откликнулась диким воем: “Да чтоб ты сдох!” От ее свирепого рыка Волк вмиг остановился и прижал уши, а бегущим за ними сорванцам стало как-то не по себе. Сука стремительно рванулась назад, подлетела и мрачно уставилась на этого дурошлепа Волка, который в одночасье растерял весь пыл.

— Ну, Сопляк, что я тебе говорил? — усмехнулся Огрызок.

Армандино вновь кинулся к псу.

— Давай, Волк, давай! — подзуживал он; от азарта его теперь тоже пробирала дрожь.

Волк немного набрался храбрости и вновь залаял, еще громче. “Ишь, какой голосистый!" — подумала сука. “Сука, паскуда, нечего на меня так смотреть! Никто тебя тут не боится!" — слышалось в лае Волка. Она отмалчивалась. “Погоди, подлюка, — грозил пес, — я тебе башку-то враз отхвачу!”

“Уж больно ты разошелся!” — вступил в собачью беседу подоспевший кобель Фитиля.

“А это еще что за недоразумение? — обернулся к нему Волк. — Ты чего тут позабыл, урод?”

Сука испустила глухой рык.

“Нечего рычать, на своего кобеля рычи!” — ярился Волк.

“Ну довольно! — взорвалась сука. — Надоел ты мне! Пусть я на тридцать лет загремлю в Реджина-Чели, но не откажу себе в удовольствии в клочья тебя порвать!”

— Да они загрызут друг друга! — начал было Сопляк, но договорить не успел.

Две овчарки в мгновение ока сцепились: задними лапами уперлись в землю, передними сплелись в объятии, разинули пасти, до десен обнажили клыки. И начали грызть друг друга за ушами, а между укусами рычали так, что многоголосый ор ребятни стал не слышен. Волк катался по земле, вздымая пыль; сука, оказавшись сверху, ловко вцепилась ему в горло. Но Волку удалось вывернуться; отскочив назад, он снова бросился в атаку на задних лапах, размахивая передними, как утопающий. Подхлестнутые бешенством, овчарки взревели и сцепились опять. Но тут из воды выскочил Фитиль и оглушительно свистнул. Сука вильнула хвостом и послушно потрусила к нему, будто и не была только что под гипнозом бешенства, а за ней, как ни в чем не бывало, последовал кобель. Затем Фитиль послал куда надо столпившуюся шпану и, когда всласть выговорился, вместе с собаками снова полез в воду, чтобы продолжить мытье.

Волку, однако, крепко досталось.

— Гля, как покусала! — сказал, еще не оправившись от удивления Сверчок. — Вот это покусала!

Все склонились над Волком. Шея у него была почти голая, лишь кое-где торчали клочья черной, слипшейся от крови шерсти.

— Черт возьми! — выдохнул Сопляк, ошарашенный не менее чем Сверчок.

— Пошли бросим его в воду, — предложил Огрызок, и все устремились вниз, волоча Волка по откосу.

Тем временем Сырок выбрался на берег, где взрослые парни уселись играть в карты. Все то и дело поворачивали головы к стенам фабрики — не появилась ли в окошке дочка сторожа, перед которой каждый, как мог, выхвалялся своей наготой.

— Где мои шмотки? — спросил Сырок и, оглядевшись, дурашливо позвал: — Шмотки! Где вы?