Низость - Хелен Уолш

— Пап?

— Во сколько ты сказал, ты за мной заедешь?

— В семь, но, видимо, получится в полвосьмого.

— Хорошо.

— Это все? — Угу.

— Тогда — до скорого.

— Нет, подожди, — лопочу я. — Па-ап?

— Да-аа?

— Ты знаешь, сегодня…

— Да-аа.

— Ты расстроишься, если я тебя подведу?

— Аааа. Вот мы подошли ближе к истине. Я, вообще-то, подозревал, что ты уже договорилась с друзьями. Это был просто эгоизм с моей стороны.

— Нет, дело не в этом, — говорю я, внезапно подкошенная чувством вины. — А в том, что немного я распустилась в смысле занятий и опаздываю с одним эссе, так что я…

— Перестань. Если я не увижу тебя сегодня вечером, ты позавтракаешь завтра со мной, ага?

— Конечно, но, пап, ты сопишь, чтоб ты знал.

— Я знаю.

— Ты много куришь.

— Ты много пьешь.

— Я тебя люблю!

— Абсолютно, я тебя обожаю!

Принимаю душ, натягиваю свои любимые джинсы «Дизель», накидываю один из папиных джемперов, причесываюсь, надеваю папину шляпу с кисточкой, мажу лицо увлажняющим кремом, чуть подкрашиваюсь и душусь одним из многочисленных унисекс-парфюмов, которые у нас общие. Отбираю свои самые лучшие вещи на потом — черное платье без бретелек, туфли на шпильках от MiuMui и жакет из искусственного меха, притыренный мной в «Оксфаме». Я запихиваю их в походную сумку от MS и вприпрыжку отправляюсь в путь. Натягиваю шляпу на уши и засовываю руки в карманы. Все будет чики-пуки.

Весь Моссли-Хилл испещрен маленькими кострами, часть — живые и бодрые, остальные тлеют, изредка неохотно вспыхивая янтарножелтым. К Сину идти пока рано, так что я сворачиваю к костру позади «Аллертон-Армс». Это странный маленький район, где полно норт- и ист-эн-деров, уважаемый за свое благосостояние, словно лопнувший аппендикс он окружает Л18. Вечно приходится выслушивать от новичков в соседних общежитиях городские мифы о маленьких уродцах, сидящих в кружке и ставящихся героином, о безжалостных девчоночьих бандах и старьевщике, что торгует теликами «Bang and Olufsen». Реальность же — это безмятежный, хотя и обветшалый пригород, заселенный преимущественно матерями-одиночками и старичками.

Костер свирепо гудит, языки пламени со свистом рвутся вверх, вливаясь в воздушные потоки и танцуя опасные танцы вместе с близрастущими деревьями. Шипят и плюются во все стороны фейерверки. Вертятся и разбрасывают вокруг себя огненные брызги «Катеринины колеса»[9], а ракеты распарывают ночной небосвод слепящими полетами. Как можно судить о квартале по его собачьим жителям, точно так же можно судить о нем по его кострам. Плоскодонки, шины, гладильная доска, журналы, одежда и все, что только возможно вообразить, сброшено в костер, пылающий в каркасе сожженного «Форда-Капри». Воздух пропитан жалящим ядом горящей пластмассы. Все пьянствуют, смеются, танцуют под музыку из чартов, грохочущую из пары динамиков, водруженных в опасной близости от завывающего пламени. Трое юных хулиганов оценивают меня похотливыми взглядами. Я одариваю их сияющей улыбкой, и они нервозно отступают в сторону и с ухмылкой переглядываются.

Внезапно сотни фейерверков захватывают ночное небо, и празднующие раскрывают рот, благоговейно аплодируя. Я украдкой пристраиваюсь к одетому с ног до головы в нейлон семейству, желая ощутить себя частью праздника.

Неожиданно я чувствую удар по уху, и моя шляпа — с концами. Я разворачиваюсь и вижу клубок миниатюрных спортивных костюмов, удаляющийся сквозь толпу. Они то и дело мелькают на секунду, затем исчезают из поля зрения. Нейлоновые тряпки обмениваются приятно удивленными взглядами. Я по-тихому удаляюсь, униженная, с потребностью в солидной дозе чего-нибудь.

Я пристраиваюсь в хвост какому-то дедушке и проникаю в главный подъезд дома Сина, затем поднимаюсь на лифте на верхний этаж. Там три двери и я в жизни не вспомню, которая из них Сина. Удачно пробую наугад. Син подходит открыть, с обнаженной грудью и вытирая волосы полотенцем. Он, кажется, несколько ошарашен.

— Как ты зашла?

— Прости! Мне следовало позвонить. Пролезла вслед за одним твоим соседом. Я слишком рано?

— Нет, не прибедняйся, входи. Я просто надеялся по-быстрому прибраться в квартире «до прибытия Их Высочества».

Я следую за ним в гостиную, мой взгляд прикован к его широкой атлетической спине. У него просторная, светлая квартира, стремящаяся к минималистской сдержанности.

— Что изменилось? — спрашиваю я, опускаясь на диван, — Выглядит совершенно по-другому.

Он пожимает плечами, секунду окидывает меня взглядом. Швыряет полотенце на пол, затем исчезает в кухне. Возвращается с бутылкой шампанского и двумя стаканами.

— Здесь тебе предложат «Кэрол Смайли».

Наливает стакан и протягивает. «Кристал». Ребятам он этого не поставит. Пузырьки выскакивают мне на пальцы, на которых до сих пор сохранились чернильные пятна от дневной писанины. Я прячу их от его глаз.

— Хотелось бы. Кстати, очень и очень красивая телка, еще какая, ё. Красивая.

Кга-си-ваи, вот как он произносит. Он устраивается обратно на диване, скрещивает ноги претенциозно-небрежно и теперь пялится на меня с бешеной настойчивостью.

— Что изменилось в тебе, между прочим?

Чувствую, как у меня сжимается в горле. Син — мудак, но он симпатичный на морду ублюдок — и еще он пугает меня, что пиздец. Мне хочется, чтоб Джеми и компания позвонили в домофон прямо сейчас! Я делаю унизительные потуги найти подводку для глаз, губную помаду, косметику и попробовать разрядить обстановку.

— «Кэрол Смайли», а? В общем, я так полагаю, с меня довольно. Там подтянуть, там поправить, и на нее снова можно подрочить. Разве стала бы ей отсасывать, а? Не в ее возрасте.

Теперь Син начинает несколько напрягаться. Мне это видно — он делает над собой изрядное усилие, чтобы сохранять безразличный вид.

— Ты про что, маленький? Девка выглядит на все сто, еще как! Возраст здесь ни при чем.

— Конечно, конечно — только когда женщина разменивает сороковник, у нее вкус как бы другой в одном месте, ты не думаешь? Видимо, что-то связано с гормонами, смена образа жизни и все дела. Ты знаешь, консультанты по вопросам брака придают большое значение психологии взаимоотношений, когда разбирают проблему супружеской неверности, но я считаю, что вот это вот — главный причинный фактор в этом деле.

— Идите на хуй, девушка!

— Куннилингус. Он способен разрушить самые прочные браки.

— Ну-ка, прогони еще раз!

— Задумайся. Развод происходит у большинства пар в возрасте тридцати пяти и пятидесяти, да?

— И?

— Короче, мужик находит себе молоденькую невесту. Молоденькая невеста счастлива. Молодая невеста разменивает сороковник. Пизда начинает портиться. Муж объявляет кунни-забастовку. Секс сводится к базовому и функциональному сношению. Жена чувствует себя непривлекательной и несексуальной, отказывает мужу в сношении. Муж страдает фрустрацией. Муж заводит роман.

— Ни хуя ж, Милли, ё! Ты ж не совсем больная, ты-то!

— Так все мне говорят.

Он пригубил шампанского, берет кожаную подушку и садится напротив меня. Я решаю, что немного ему польстила.

— Ну и? И к чем это все? Или тебе это все впарил какой-то ботаник?

В уголке его рта складывается улыбка и широко распахивает его.

— Здесь ничего нового нет, девушка. Просто поменял освещение и передвинул мебель, вот и все.

— Ну, этого точно тут не стояло, когда я в последний раз у тебя была.

Я киваю на уродливую эбеновую скульптуру бесполого ребенка.

— А, этот малый. Один мой кореш из Лондона подарил. Что скажешь?

— Отвратительная. Дешевая. Вульгарная.

— Вы бы с ним нашли общий язык. Я показываю язык.

— С чего, кстати, ты стал хороводиться со скульпторами, Син Флинн?

— Просто кореш и все, нельзя? Познакомился с ним в этом самом «Хоуме». Хороший парень, еще какой.

— Производит впечатление.

— Пьеро и все дела, занимается скульптурой…

— Пьеро?

— Он нам сказал, здесь есть скрытые смыслы и все, чего хочешь.

— Правда? — говорю я, изо всех сил стараясь не лыбиться.

— Ну да — типа он опустил детали, так, чтобы мы сами их домысливали.

Он демонстративно откидывается назад, ожидая, что я полезу в бутылку.

— Прости — о чем именно?

— Сама знаешь, — краснеет он. — Он не стал делать детали, чтобы как бы ты вложил собственное значение в эту штуку и все такое, в зависимости от того, что мы чувствуем. Типа, иногда я зову его Джимми, а иногда я зову его Шелли.

— Здорово, — говорю я, выпучив насмешливые глаза. — Это так остроумно! Очень по-постмодернистски.

Он польщен. Глупо думать, что жлоб Син повелся на пиздеж какого-то скульптора, но пути Господни неисповедимы.

— Правда, что ли?

— Я имею в виду, не только потому, что она дает зрителю обостренное чувство автономии, но потому, что сам артефакт выходит за пределы тендера, как такового. Он сопротивляется категоризации, пренебрегает модернистским способом мышления, ты не находишь?