Вдова - Наталья Парыгина

— Это-то и худо, — вздохнул Мусатов. — Мало. Мало, Дашенька!

Дашенька! Ой, чудак... То величает, то «Дашенька».

— Я не виновата. Школа у нас в деревне — четырехлетка, семилетка — за десять верст. Первый год — валенок не было. А потом мать говорит: «Куда тебе с ней, с грамотой, деваться? И без грамоты не хуже живут». Она упрямая была. И учиться меня не пустила. И в колхоз не позволила. Теперь уж в живых нету, а обиду не потушу никак.

— Обиды — они живучие, — согласился Мусатов. — И водой не зальешь, и годами не залечишь.

«Видно, и у тебя в сердце заноза сидит», — подумала Даша.

— Учиться надо, Дарья Тимофеевна, — вскинув голову и строже, требовательней глядя на Дашу, опять заговорил Мусатов. — Не бегом, не с налету, а по-настоящему. Для первого случая пришлось ставить к аппаратам почти не подготовленных рабочих. А дальше так нельзя. Понимаете? Нельзя!

— Институт, что ли, надо кончить, чтобы эти вентили крутить? — не соглашаясь с Мусатовым, насмешливо спросила Даша.

— Лучше бы институт. Или хотя бы техникум. Но в ближайшие годы это, по-видимому, невозможно. Пойду к директору, буду добиваться, чтобы открыли курсы с основательной программой, рассчитанной года на два.

— Два года! — ужаснулась Даша. — Да что ж мы иначе, что ли, работать будем, если еще два года над формулами промаемся?

— Иначе, — убежденно проговорил Мусатов. — А как же? Конечно, иначе. Сознательно. Творчески. Сейчас вы только слуги при этих аппаратах. А вы должны стать их хозяевами. Вы должны заставить их давать вдвое, втрое больше каучука, чем сейчас. И вы сумеете это сделать. Тогда вам не потребуется писать в графиках цифры, взятые с потолка.

«Понял, что врем!» — с удивлением и стыдом подумала Даша. Ей захотелось сказать Мусатову, что не станет она больше фальшивить в журнале, вышло ненароком, но тут же решила вслух не каяться, довольно и себе слово дать.

— Вы идите, отдыхайте, Борис Андреевич, — посоветовала она. — Мы без вас уследим за аппаратами.

— Да, надо идти, — согласился Мусатов. — Как ваш малыш растет?

— У-у, такой парень, — гордо сказала Даша. — Когда орет через три комнаты слышно. Уж на ножки становится. У вас-то не предвидится?

На лицо Мусатова будто туча наползла.

— Нет.

Мусатов медленно двинулся прочь, немного сутулый и вялый, и руки сами собой сомкнулись у него за спиной.

Ничего необыкновенного не было в том, что начальник в тревоге за свой цех бродил ночью по участкам и поговорил, величая ее Дарьей Тимофеевной и один раз обмолвившись Дашенькой. Но остался у Даши в памяти этот разговор, связал он их незримой дружеской ниточкой. И тревога за цех передалась Даше. Мусатов ушел, а тревога осталась. «Да что ж это, — думала Даша, — неужто в самом деле можно в три раза больше каучука получать? А боязно опять за науку браться. Только полегче жить начали. И с Митей охота повозиться. И в кино с Василием сходить. И пошить на себя. Два года... Не получится. Не смогу я. Буду уж так стараться...»

И Даша кинулась к аппаратам с самым горячим желанием немедленно и без кропотливого сидения над формулами добиться этой тройной порции каучука.

Но месяца не прошло — открыли при техникуме двухгодичные курсы. И Даша поступила учиться.

Понеслась жизнь в лихом разгоне, словно сорвавшая тормоза машина. Ни замедлить, ни остановить...

Недели отличались одна от другой только сменами, в которые работала Даша. Самая выгодная и самая утомительная была третья смена — в этом случае день почти целиком принадлежал Даше. Три-четыре часа все-таки приходилось поспать, но остальное время тратила, куда хотела. Впрочем, ей только казалось, что она сама распоряжается своим временем. Два хозяина поделили между собой Дашину жизнь: завод и семья. И она старалась так раскроить день, чтобы ни завод не обидеть, ни семью.

Приближалась рабочая смена, и заводской гудок звал Дашу управлять большими мудрыми аппаратами, и другие заводы уже ждали каучук, который она для них сделает. Круговорот заводской жизни увлекал за собой Дарью Костромину в неустанном вихревом потоке, в стремительном движении индустриальной пятилетки, которому дивился мир.

Усталость как-то не томила Дашу, словно бурныее, без роздыха дни поглощали лишь малую долю ее сил, и успела бы она управиться еще с уймой дел, кабы сутки были подлиннее. Потом, много лет спустя, поняла Даша, что от счастья крепнет человек, как дерево от солнца. Не замечала она своего счастья, не думала о нем, но постоянно горел в ней неяркий, спокойный огонек, ее грел и другим светил.

Митя рос, ходил уже, нетвердо перебирая ножками. В яслях, когда начинали по вечерам часто хлопать двери и уносили одного за другим Митиных сверстников, он нетерпеливо таращил глазенки и прислушивался, склонив набок голову. Кто придет сегодня за ним? Мама? Папа? Баба?

Чаще всего приходила бабушка. Жесткими неловкими руками одевала Митю, хрипловато корила:

— И что за вертун такой за непутевый, минуты смирно не посидит.

Митя куксился и ревел. Бабка Аксинья тотчас меняла мнение.

— Хороший, хороший, — льстиво уверяла его, вытирая тыльной стороной ладони слезы с Митиных щек, — ты мой солнечный, ты мой сердечный...

Бабка приносила Митю домой, кормила манной кашей, укладывала на свою кровать. Перина приминалась под Митей уютным гнездышком. Бабка, не раздеваясь, пристраивалась рядом с Митей, оба засыпали.

Митя спал, а мать его сидела за школьной партой и, наморщив от усердия лоб, срисовывала с доски схемы и формулы, записывала под диктовку свойства дивинила, с напряженным любопытством глядела на пробирки и колбы, в которых вершились химические чудеса. Словно сквозь колючие заросли продиралась Даша через премудрости науки, упрямо, до ломоты в висках силилась понять каждую строчку.

Химия была, как нескончаемая лестница: только осилишь один пролет, думается — конец, ан нет, всего лишь крохотная площадочка, остановись, набери побольше воздуха в легкие да подымайся дальше со ступеньки на ступеньку, и ни одной нельзя ни перепрыгнуть, ни обойти.

А судьба, будто испытывая Дашу на прочность, к суматошной круговерти ее забот подкинула еще одну: Даша вновь готовилась стать матерью.

Ночью разбушевалась гроза, какой давно не помнили в Серебровске. Молнии грозными вспышками врывались в окна, гром сотрясал стены бараков так, что казалось: вот-вот они развалятся. И вдруг с нарастающим шумом хлынул ливень. С крыши падали тяжелые струи воды, мутные потоки понеслись по пустым улицам.

Даша спала крепко. Ни грома не слыхала, ни ливня. Василий проснулся, хотелось ему закурить, да боялся побеспокоить жену, лежал, терпел. Но когда пробился дождь в комнату, пали с потолка в углу тяжелые капли, пришлось встать.

— Что ты, Вася? — сонно спросила Дарья.

— Ничего. Спи. Гроза разыгралась.

Только теперь услыхала Дарья бушующий за окном водопад.

— Неужто опять потолок протечет? — с досадой проговорила она. — Только побелили...

— Протек уж...

Василий подставил в угол таз, кинул в него тряпку, чтобы тихо падали капли. Нащупал в темноте с вечера положенные на подоконник папиросы и спички, закурил.

— А я заспалась-то, — удивленно проговорила Даша. — И грому не слыхала. Гремел гром?

— Еще как!

И тут опять мигнула молния зелеными глазами, и гром грянул с такой силой, что задребезжали в окнах стекла.

— Я в детстве боялась грозы, — сказала Даша. — Да и теперь боюсь.

— Ко времени гроза. Хлеба только поднимаются. И травы в силу входят.

— А праздник, гляди, сорвется завтра.

Они долго лежали, прислушиваясь к шуму дождевых потоков. Даша вздрагивала от слепящих вспышек молнии, с опаской ждала ударов грома. Василий бережно обнимал ее.

— Не трусь, он не в нас целится...

К утру гроза отступила, и в свой срок поднялось на небо яркое, золоченое солнце. В лужах, разбрызгивая крылышками воду, весело плескались голуби.

Со всех концов Серебровска: из старых домов, из барачного поселка, из коттеджей потянулся принаряженный народ за город. Компаниями шли, и парами, и семьями; ребятишки, обгоняя взрослых и звонко перекликаясь, вприпрыжку спешили по дороге.

Костромины отправились всем семейством. Василий нес Митю, одетого в розовую рубашку и синие штаны с лямками, Даша шагала рядом, бабка Аксинья чуть поотстала.

Но Даша нарочно замедляла шаг, чтобы бабка Аксинья успевала за ними, и к лугу Костромины пришли в числе последних. Люди стояли вокруг просторного квадрата в несколько рядов, и ничего не удавалось разглядеть, только нарастающий, сильный гул доносился из-за плотной живой стены. И вдруг самолет будто по невидимой горочке скользнул над головами вверх, мелькнули колеса, и прямые, стрекозиные крылья. Мотор рявкнул на зрителей, так что Митя испугался и заплакал.