Мадонна с пайковым хлебом - Мария Глушко

   — На всю жизнь не. напасешься, — сказала она. — Теперь терпи до послевойны.

   - Да уж потерплю, без чаю не помру. Говорят, семь лет мак не родил, а голоду не было. Чай — не хлеб, без него можно, только бы война проклятая скорее кончилась!

   — Куда денется, кончится. — Ипполитовна доела кашу, облизала ложку, вытерла губы. — Давеча старик в церкви рассказывал, мол, сон видел: два гроба стоят, в одном кровищи полно и написано «сорок один», в другом цветы разные, написано «сорок два», и по всему выходит, в сорок втором войне конец!

   — Ой, погоди ты со своим стариком, забыла совсем! и Евгения Ивановна всплеснула руками, —У нее на заводе митинг был, по радио сам Калинин выступал, про освобожденные города говорил: Наро-Фоминск, Калуга, Калинин, а дальше не упомню...

   — Вот и выходит, в сорок втором войне конец! — подхватила Ипполитовна.

   Евгения Ивановна покачала головой:

   — Ой, навряд... Сколько земли отдали, не поспеть за год вернуть.

   Нина вспомнила свой сон, спросила:

   — А если во сне цыганка дитя отдает, это к чему?

   Ипполитовна зарумянилась щечками, засмеялась:

   — Дак, если девочка — к диву, мальчик — к прибыли, выходит, все — к добру.

   «К добру» для Нины, как и для всех, сейчас означало одно: конец войне! Может, и правда в сорок втором наступит этот конец? И она вернется с сыном в Москву, вон уже как далеко немца отогнали.,.

   Ипполитовна посмотрела на Нину, вздохнула раз- другой.

   — Несладко тебе придется с дитем-то... Прибрал бы его господь на свои пречистые рученьки, развязал бы тебя...

   Что она такое болтает? Глаза Нины заплыли слезами, все вокруг стало далеким и мутным.

   — Ты, старая, говори да оглядывайся! — раздался суровый голос Евгении Ивановны. — Богу молишься, а греха не боишься, чего младенцу просишь? А ну как тебя за это черти в геенну потянут?

   Ипполитовна моргнула маленькими глазками, сложила на животе пухлые руки.

   — Болтай! Не жил он еще, не понимает, а ее жалко, у нее другие детки-то потом народятся.

 — Не хочу других,- тонко и жалобно пискнула Нина. —Мне этот нужен, других не хочу!!!

   Евгения Ивановна встала, взяла с плиты чайник, налила Нине еще стакан.

   — Не слушай ее, дуру старую! Еще какой парень вырастет, на инженера выучится, вот пусть она тогда поглядит на него.

   Ипполитовна засмеялась сконфуженно, мелко затряслись дряблые щеки.

   — Дак рази я доживу? Не приведи бог сэстоль-то жить.

   Нина уже не хотела пить, она с тоской думала о заснеженных морозных улицах, по которым опять придется бродить и кормить сына в чужих холодных подъездах, и как кормить, если нет молока?

   у— Можно, я сегодня еще побуду у вас? А завтра пойду искать квартиру.

   Евгения Ивановна собрала посуду, принялась мыть в тазике.

   — Куда ты пойдешь, ведь на ногах не держишься! — Она обернулась, посмотрела на Нину. — Коль не побрезгуешь моей халупой, живи тут.

   У Нины затряслись руки, кипяток выплеснулся на клеенку, она подумала, что ослышалась или не так поняла.

   — Как — тут? Насовсем?

   —  А как же? Я одна, мужики мои на войне, будем вдвоем горе мыкать.

   От слабости Нину все время тянуло на слезы, она не сдержалась, закрыла лицо ладонями, заплакала.

   — Спасибо вам... Я буду платить...

   Ипполитовна всплеснула короткими ручками:

   — Ой, Женька, добрая ты баба, богу угодница, зачтется тебе на небеси!

   — Черт ли мне в небесах, мне на земле подай! Чтоб с голоду не сдохла, чтоб мужики живые с войны пришли... А ты, москвичка, как оклемаешься, тащи вещички и живи, а платить мне не надо.

   Какие вещички? — подумала Нина. Все мое — со мной. Но она ничего не сказала, сидела, все еще не смея поверить, что ни завтра, ни в какой другой день уже не придется брести с ребенком на руках в поисках пристанища.

   Евгения Ивановна подметала у плиты, двигала вьюшками, журчал тихий умиротворяющий голосок Ипполитовны, а Нина оглядывала комнату, словно только сейчас попала сюда и увидела все заново: вешалку у дверей, старый, весь в дырочках от шашеля буфет на трех ножках, вместо четвертой — кирпич, кровать с подзором и тремя пухлыми, сложенными пирамидой подушками, картинка в углу, пришпиленная кнопками, — темная от копоти , и засиженная мухами литография, где-то Нина видела эту мадонну с младенцем, только не могла вспомнить где. Ее охватило покоем, тепло и сладко отдыхала душа, из черного репродуктора сочилась тихая музыка, и такими надежными казались эти ветхие стены, что она повторяла про себя: «Как хорошо... как хорошо...»

   Потом Ипполитовна ушла, Евгения Ивановна внесла из сеней ведро, впустив клубок белого холода.

   — Давай-ка стелиться, завтра мне рано. Вот только листок у численника оторву.

   Пошла к настенному календарю — он висел рядом с плитой, от жары уголки его завились кверху. Евгения Ивановна сорвала листок, поглядела на обороте, покачала головом:

   — «Отбеливание лица отрубями»... Гляди, какими балушками до войны занимались... — Она смяла листок, кинула в плиту. — Еще один день войны долой! Все на день меньше.

   Она отошла от календаря, и Нина увидела на нем цифру—«1942». Значит, уже Новый год? — удивилась она. Выходит, он пришел, когда я болела? А вдруг и правда в этот год кончится война! И все вернется — отец, Виктор, Москва, институт... «

   Она пошла в маленькую комнатку, за занавеску, легла рядом с сыном. Он высвободил из пеленок ручонки и спал, прижав кулачки к груди. Нина вспомнила, что завтра не надо никуда идти, не надо мучить его, и почувствовала себя счастливой.

30

   Она, конечно, понимала, что в сорок втором война кончиться не может, и мечты ее были как бы «понарошку». Пока что положение на фронтах не только не улучшалось, а даже ухудшалось: был окончательно окружен Ленинград, немцы рвались к Сталинграду и участились воздушные налеты на Саратов.

   Евгения Ивановна говорила:

   — Это отдавали бегом, а назад брать, знаешь, сколько будем?

   Зимой сорок второго кое-где - удалось остановить и даже чуть потеснить врага, зато на юге, где потеплее, он шел не останавливаясь.

   Вечерами они слушали радио, и если известия были плохие, Евгения Ивановна грозила кулаком черной тарелке репродуктора:

   — Чтоб ты охрип, паразит! Чтоб у тебя глотку перехватило!

   Часто выключали электричество, и они сидели с фитильком коптилки, а когда начиналась воздушная тревога, гасили и фитилек, Нина закладывала уши сына ватой, повязывала ему толстый платок, ложилась, обняв его, стараясь прикрыть собой; от грохота зениток трясло их ветхий домишко, шуршало в стенах — это осыпался шлак, — и она чувствовала, как вздрагивает Витюшка, крепче прижимала его к себе.

   От плохих сводок у нее болела душа, она вдруг ясно поняла, что каждая победа или поражение, каждый взятый или сданный клочок земли имел значение не только для тех, кто жил на той земле, но и для каждого, и для всех, для нее — тоже; все, вся война приобрела личное значение, ведь на фронте воевал ее отец, а возможно, уже и муж, в окруженном Ленинграде была Лавро, с которой они когда- то дружили, в захваченном немцами Курске родился Никитка, а когда она услышала о том, что разграблена Ясная Поляна, сразу вспомнила детство и как они в тридцать седьмом всем классом вместе с учительницей ездили в зимние каникулы поклониться могиле Толстого... Был глубокий, чистый до синевы снег, птицы, перелетая с ветки на ветку, роняли снежную пыль, она вспыхивала на солнце разноцветными искорками и гасла, словно сгорала; они стояли в тишине у простой и великой могилы, и когда кто-то хотел задать вопрос и совсем как на уроке поднял руку, учительница прошептала: «Тсс... Потом. Здесь помолчим». Но и другие, не связанные с воспоминаниями города и села, где Нина никогда не бывала, становились сейчас, в своей трагедии, близкими, она думала о тысячах беженцев, о таких, как Халима с детьми и Лев Михайлович, которые, бросив все, метались по стране, жили на вокзалах и площадях, думала и о тех, кто не успел уехать, остался там под властью врага, — тем было, конечно же, еще хуже...

   Все-все теперь имело значение не только общее но и личное; ее прежняя жизнь, благополучие сына, светлые аудитории института, улицы и парки, заполненные щебетом птиц, — все это могло вернуться к ней только тогда, когда кончится война... Раньше она не задумывалась о том, как неотвратимо судьба страны преломляется в судьбе отдельного человека, даже такого маленького, как ее сын.

   И куда крокоидолы лезут, куда прут? Ни дна бы им, ни покрышки! — ворчала Евгения Ивановна, услышав, что немцы заняли Феодосию. — Темное лицо ее становилось острым и злым. А то принималась ругать кого-то, кого называла общим словом «они».

   Половину земли отдали, это как же? Почему? Займы на оборону брали?.. Ведь мы не от богатства, от копеек своих платили, не жалели, а они?..