Дочь генерального секретаря - Сергей Юрьенен

Сжимая забытую матрешку, Инеc смотрела вслед. Она отвернулась, но он заметил, что на лице ее блеснули слезы.

На снегу догорал закат.

Не исключая возможности материнского подслушивания, оправдывал он их в постели шепотом:

- На взгляд извне - конечно. Но патология не просто. Реакция на то, что с ними делали. История за этим. Та самая, на юбилеи которой прилетает твой. Здоровая бы психика не вынесла.

Но Инеc била дрожь:

- Я их боюсь.

Перед отъездом мать вцепилась в лацканы:

- Задание?

Он открыл рот, который ему зажали:

- Ни слова! Храни. А мы будем считать: он выбрал интеллект. Но бедра узкие. Как будет рожать?

Висенте ждал ее в фойе "Октябрьской".

- Замерзла?

Расстегивая дубленку, она сдержала зубы и мотнула головой - то было нервное. По мраморным ступеням они поднялись в гардероб, где без присмотра, как при коммунизме, висели одежды посетителей гостиницы - сотрудников Международного отдела.

Он помог раздеться, сам повесил на свободный бронзовый крючок.

Предупредителен был, как с больной. Привел за отдаленный столик. В обмерзшее стекло стены смотрели заснеженные лапы ели. Снег валил во внутреннем дворике - нетронуто-глухом...

Ужинали без вина.

Он тоже заказал себе кофе.

- Что я могу сказать? Сама все понимаешь.

Она молчала.

- Возвращайся.

- А он?

Пепел Висенте никогда не стряхивал - раньше, во времена ее ранней юности и черного табака, он пачкал свои рукописи беспощадными "голуазами" без фильтра. Сейчас он узил зрачки на серебристом столбике, который даже при прочности американского пепла грозил уже сломиться.

- Откуда он, ты видела.

- А ты откуда был?

- Ну, я... Какая-никакая, а Европа.

- Россия тоже.

- Была, согласен. Задолго до его рождения.

- Ты же всегда нам говорил. Неважно, откуда человек, важно - куда.

- А куда?

Она молчала.

- Куда отсюда можно? - сказал он. - Разве что на Запад...

- А если?

- Антикоммунистов нам и без него хватает.

Удержав пепел до самого фильтра, Висенте не сронил его и по пути к пепельнице. При всей его почвенной мощи руки у него были изящные. Веки окрашены почти коричневым изнеможени-ем. На нее, на "черную овцу" семьи, взглянули умные глаза отца, который воспламенял по миру тысячи:

- Я понимаю народовольцев, которые ходили в народ. Но это ведь даже народом не назвать. Черт знает что... сброд одичавший?

- Благодаря кому?

Он развернул ладонь, предотвращая демагогию.

- Ты родилась во Франции, там твоя жизнь. Где разум, где культура. Подумай. Место в лицее еще свободно, кстати...

В фойе, в огромных кожаных креслах, они успели выкурить еще по сигарете. Созерцая снегопад. Во внутреннем дворике, таком удобном для расстрела.

К ним наклонились:

- Машина у подъезда. Дубленки на месте не оказалось. Ее парижской белой...

Цековские пальто и шубы висели, как ни в чем не бывало, а крюк, на который отец повесил свой подарок, был пуст. Дерево под ним отливало темным лаком. Перевесили? Но с обратной стороны не было тоже.

Они обошли весь гардероб.

- Не понимаю...

- Украли.

- Из закрытой гостиницы? Чужих здесь нет.

- Тогда свои?

- Не впадай в цинизм. Несчастную дубленку, когда здесь норки?

- Значит, снова Кафка.

- Подожди... - Взяв себя за левое плечо, отец потирал его большим пальцем.

Она спустилась. Снег за стеклом валил по-прежнему. Вот и расстреляли. И даже замело...

У конторки, спиной к дежурному, отец понизил голос в трубку, хотя говорил по-испански.

- Сейчас приедут. Иди ко мне.

В номере пахло, как в "красном поясе" Парижа - когда он работал. На столе страницы, продавленные крупным почерком, таким корявым, что глаза ей обожгло.

Вернувшись, он отнял:

- "Правда" заказала статью, я подумал, деньги тебе не помешают. Может быть, порву.

- Почему?

- Потому что ты права. Они.

- Как ты узнал?

- ЦК сказал мне. ЦК боится, что вырвать из когтей уже не сможет. Им для работы.

- Именно моя?

- Размер, говорят, редкий. Los bandidos!

Номер отозвался резонансом встроенных микрофонов, но он, кивнув ей в знак того, что на самом деле под самоконтролем и сердце бережет, продолжал кричать про уголовников с большой дороги, которые раздели дочь среди Москвы - и где? В международном штабе движения за гуманизм! Прогресс! Демократию! Свободу! Что на это скажут товарищи в Европе? Париже? Риме?

Она затягивалась, пальцы дрожали. То была не трибунная риторика. Единственная форма общения с потусторонним миром, где-то в своем бункере неторопливо мотавшим из-под сердца идущий голос на огромные и равнодушные бобины.

Он поднял кулаки:

- А те, в Испании? Те, кто рискует днем и ночью? Арестом, пытками, тюрьмой, гарротой? Те, кто томится в одиночках? В Бургосе? В Карабанчеле? Сотни заключенных по стране за коммунизм?

Сигарета отбрызнула искрами - рывком она прильнула к этой груди, под пиджаком обхватывая, сжимая свои руки за каменной спиной, он был, как ствол, как ствол под корневищем, только сердце забухало, когда осекся и взял ее за голову, а она прижималась к мокнущему шелку матерью выбранного галстука, к плотности рубашки, к запаху табака, одеколона, пота - тем сильней, чем ужасней было отпустить, тем крепче, чем больнее жгло за этот невозможный, немыслимый, позорный, чисто русский выброс - оправданный разве что местом действия.

- Hija..?*

Висенте постучал коленом в дверь, когда советский любовник его дочери, продолжая изыскания на тему насилия в испанской литературе и обложившись наконец-то интересными (Nada!** Боже, какое слово!) романами Кармен Лафорет и Камило Хосе Села, вникал в экзистенциальные глубины "тремендизма" - в буквальном переводе, ужасизм.

* Дочь..? (исп.)

** Ничто (исп.)

- Где она?

- Спит.

- Бери...

Картонка с сувенирной водкой. Висенте повернулся боком, подставляя еще две тушки в магазинной обертке - замороженные на бегу. Пакет набит был так, что при попытке повесить на вешалку соскочил и шмякнулся об пол. В нос ударило овчиной.

- Нашлась?

- ЦК замену подобрал.

- Какой ЦК?

- ЦК КПСС. Надеется, не слишком велика. Пещерная шкура, конечно, но теплая, смотри? Для вашей жизни даже адекватней.

Сдвинув на затылок шляпу и расстегнувшись, Висенте бросил на стол конверт:

- Деньги.

- Спасибо.

- Не за что, Алехандро! Алкоголь не для того, чтобы напиваться с горя.

Угу. А для наружного лечения.

- Слышишь?

Алехандро кивнул.

Закрепив "мессаж" свой интенсивным взглядом, Висенте указал на тушки:

- Как это по-русски, "зайцы"?

- Кролики.

- Она говорит мне: "Нечего есть". Просто вы долго спите. Утром у вас в магазинах есть все. Я сделал эксперимент. Пошел в "гастроном" рядом с отелем "Украина"... Знаешь?

- Кутузовский проспект.

- И что?

- Там они все живут. Андропов, Брежнев. У них не только кролики горилка с перцем.

- А здесь?

- А здесь рабочие.

- И что?

- И ничего.

- Ты говоришь, как диссидент.

- Как есть...

Висенте застегнулся:

- Веди меня.

- Куда? - опешил Александр.

- В ближайший магазин. Куда вы ходите?

- Ну, что вы...

- Подать тебе пальто?

Шофер, гонявший детей от "Чайки", схватился за хромированную рукоять, но Висенте отмахнулся.

Пол был заслякочен.

Висенте изучил пустые крюки в мясном отделе. Под витриной стоял противень с белым комбижиром. В отделе бакалеи он взял с полки ободранный брикет.

- Что это?

- Каша-концентрат.

- Гречневая?

- Да.

- В школе Коминтерна нас кормили. Полезный продукт. Железа очень много... А это?

И снял куль.

Выжидательно шевеля усами, из серых макарон на них обоих смотрели тараканы.

Висенте отшвырнул продукт.

Вслед им кричали:

- Чего кидаешь? Раскидался! Старик, а все туда же! фулюганить! Еще и в шляпе...

На морозе Висенте схватил его за рукав:

- Ты видел, как они едят? Советские - как ты. Так брось в лицо им этот паспорт! Cojones* есть? Мужчина?

* Яйца (исп.)

Ощущая, что cojones сжались в кулак, Александр кивнул...

- На твоем месте я бы не стерпел!

- Да... Но как?

- Сам думай! Я в свое время взбунтовался.

Выпустив пар ярости, испанский тесть молчал. Под тонкими туфлями хрустело, а на обледенелой дороге Александр подхватил его за локоть.

На виду у шофера, наблюдающего в зеркало заднего обзора, Висенте взял его за плечи:

- Прощаемся надолго. Может, навсегда. Еду вовнутрь.

Александр открыл глаза.

- К себе на родину. Но перед этим что-нибудь придумаю. Теперь ты мне, как сын. Ты понял? Береги ее. Адьос.

И растворился в сумерках. Шел снег.

Овчиной за дверью разило по-деревенски. Дубленка была брошена на пол кверху ярлыком: Made in Mongolia.

Держа себя за локоть, Инеc затягивалась натощак. В свитере и колготках - как проснулась. Новенькие червонцы с красноватым Лениным разлетелись по столу. Три бутылки высились у нарядной коробки "50 лет СССР". Бумага, из которой торчало восемь лап, набухла, разбавленная кровь стекала, капая на линолеум.