Князь тумана - Мартин Мозебах

— Мадемуазель Лулубу? Она давно уже прошла, — с безмятежным спокойствием, не подвластным никаким страхам и надеждам, ответил сиделец.

Задуманная церемония с подношением цветов окончилась позорным провалом. Оставалась, конечно, другая возможность — вернувшись в отель, отправить цветы с записочкой в ее номер. Лернер так и поступил, но уже без прежнего воодушевления. Тот восторг, от которого у него перехватило дыхание, когда он узнал танцовщицу на сцене, уже улетучился, Лернер сник: очень неприятно все получилось.

На следующее утро вчерашние события отодвинулись в прошлое, как будто ничего и не было. На цветы не последовало никакого ответа. В столовой, где завтракали, среди сидящих посетителей нигде не видно было голубого клетчатого платья под соломенной шляпкой, не было и белокурого французика с взъерошенными волосами. Зато пришли газеты: "Вечерняя почта", "Франкфуртская иллюстрированная газета" и "Утренний курьер". И в каждой непременно присутствовала мадемуазель Лулубу. Критикам она не угодила.

"Дурное обыкновение угощать зрителей зрелищем эдакой раскланивающейся черной Венеры на свадебном торге, выдавая это за танец…" — говорилось в газете. "Негритянка делала книксен с грацией бездарной ученицы, полагаясь в остальном на эффект, который произведет ее необычная внешность, в чем, впрочем, и не просчиталась, судя по восторгу провинциальной публики…" Ишь как завернули! "После незабываемого "умирающего лебедя" госпожи Лизы де Веерт, исполненного этой балериной среди белых медведей, выступление мадемуазель Лулубу из Французской Западной Африки оказалось сплошным разочарованием. Спрашивается, почему дирекция вообразила себе, будто парочка реверансов и помахивание зонтиком могут вытеснить из памяти выступление артистки высокого художественного уровня? Расчет на особенный интерес публики к колониальной теме не оправдался. От Африки мы ожидаем чего-то большего, одного лишь черного золота нам мало!"

Лернер недоумевал. Как понять такое возмущение? Неужели можно воспринимать поразительное по новизне, восхитительное выступление мадемуазель Лулубу как-то иначе, чем он? Да, она не танцевала! Она просто стояла в сиянии своей красоты и делала эти очаровательные, шаловливые поклоны и реверансы, вся прелесть которых заключалась в том, что и благодарить-то ей было не за что. Ведь это даже лучше, что она ничего не отплясывала на своем крохотном пьедестале! Теодор не любил балета. Балет — тягомотное зрелище. Иногда там, конечно, пытаются всякими беспокойными метаниями выразить сюжет, но из этого получались только утомительные шарады и ребусы. Разгадывая эти пантомимы, невольно забываешь любоваться красотой балерин, которые, впрочем, не так уж и хороши — голенастые, плоскогрудые. У мадемуазель Лулубу вовсе не балетное тело, поэтому ей и незачем танцевать. Она и без танцев хороша. Ведь только представить себе, как она, встав на цыпочки, нечаянно поскользнется среди медведей! Да это же просто глупо — устраивать какие-то танцы в столь опасном окружении! Медведи — это, конечно, и само по себе неплохо, но мадемуазель Лулубу добавила к ним что-то такое, как бы нарочно для господина Лернера. Невозможно было более полно выразить всю роскошь, красоту, все богатство, которые принесет уголь Медвежьего острова, чем это было сделано в заключительном выступлении мадемуазель Лулубу с медведями.

А вон и наш молодчик — ветреный французик! Он уселся далеко от Лернера, но совершенно явственно бросил на него изучающий взгляд. Как видно, что-то тревожило этого паренька, так как волосы его растрепались больше обычного, а лицо, как в таком случае выражаются злые языки, было белее манишки. Он заказал чашку кофе и стал пить, наклоняя голову над чашкой, которую он почти не приподнимал над блюдцем, а сам между тем пристально оглядывал зал. У него была такая поза, словно он только на минутку присел отдохнуть, готовый в любой момент вскочить и пуститься в бегство. Однако он просидел долго. Постепенно он собрал отовсюду газеты, взял даже ту, что лежала на столе Лернера, причем едва удостоил его взглядом, выказав тем несколько пренебрежительное к нему отношение. Время от времени он подходил к стойке администратора и о чем-то с ним переговаривался. Администратору то и дело приходилось заглядывать в журналы, что-то выискивать, несколько раз француз заходил в телефонную будку. На взгляд праздного наблюдателя, какого в эти дни довелось изображать из себя Теодору Лернеру, поскольку, по словам госпожи Ганхауз, ожидание составляло часть рабочего времени и, следовательно, тоже могло считаться работой, — так вот, на взгляд Лернера, дерганое поведение француза представляло собой полную противоположность такого мирного и благоразумного ожидания. Весь его вид просто кричал о том, что он ждет, отчаянно надеясь получить какое-то известие, полученное из письма или в результате личной встречи. Иногда это вызывало впечатление, будто он притворно изображает нетерпеливое ожидание, играя на публику, и нарочно старается обратить на себя внимание обслуживающего персонала, а заодно и Лернера. За долгие утренние часы Лернер не раз ловил на себе холодные, оценивающие взгляды нервного француза.! Казалось бы, находясь так долго в одном помещении, естественней всего было начать обмен вежливыми улыбками, однако ничего подобного ни разу не попытался сделать этот представитель славящегося своей обходительностью народа.

— Он говорит, что ждет телеграфного перевода от своего отца, — услышал Лернер рядом с собой приглушенный любезный голос. Это вновь неожиданно объявился Александр Ганхауз, благоухающий цветочным лосьоном после бритья, с теми же коричневатыми тенями под глазами. Пухлые ручки Александра, унаследованные от матери, всегда наводили Лернера на мысль, что юноша только что шлепал ладошками по грязи, а потом схватился за что-нибудь пыльное. Наверное, это было несправедливое так как Александр Ганхауз давно уже вышел из того возраста, когда мальчишек неудержимо влечет ко всему грязному, и сейчас он, скорее уж, грешил излишними стараниями по части личной гигиены.

— Откуда ты взялся? — спросил Лернер довольно-таки строго. Ведь он обещал матери последить за мальчишкой.

Александр сделал вид, что не расслышал вопроса, и, подозвав официанта, заказал большой бутерброд с ветчиной.

— Ну, как вам вчера понравилось в Шумановском театре?

Тон вопроса был дерзким и многозначительным.

— Чт-то? Чт-то т-такое? — залепетал Лернер скорее растерянно, чем возмущенно. Во-первых, Александра совершенно не касалось, что Лернер делает вечером, а с другой стороны, ему незачем таиться перед мальчишкой, который был ему совершенно безразличен. Так отчего же он вдруг стал заикаться?

— Я тебя видел. Ты был за стойкой и выпил три кружки пива, а потом купил розы, огромный букетище.

Ну, купил и купил, почему бы и нет! Что значит этот идиотский торжествующий тон? С какой стати так напирать на подсмотренное, когда всем известно, что подсматривать за людьми — вещь вообще недопустимая? Александр еще больше приглушил голос и, приняв обычное для него выражение демонстративной невинности, обратил свой взгляд на француза.

— Он совсем на мели. Я знаю этого типа по другим отелям. Его с треском выставили из "Вюрцбургского подворья". Вчера за их номер заплатил Шумановский театр, но черномазенькая не получила ангажемента. Целые сутки в подвешенном состоянии. Она осталась наверху, лежит в кровати, так как ей штопают платье: она выдрала клок из юбки, когда садилась на извозчика.

— Тебе-то откуда это известно? — спросил Лернер, делая неубедительную попытку изобразить насмешливый тон.

Александр воспринял его вопрос как комплимент. И, без того довольно упитанный, он еще больше напыжился.

— Не найдется ли у тебя пять марок, дядюшка Лернер?

— Пять марок — это большие деньги, — услышал Лернер собственный ответ. В том, что касалось их с Александром, этот ответ выражал бесспорную истину, но Лернер тотчас же сам смутился, поняв, что сказал мещанскую пошлость. Он порылся в кармане жилетки, но нащупал там только мелочь.

— Француз собирается сдать ее в аренду за двести марок. Но согласится и на сто, деньги ему нужны позарез. — При этих словах, произнесенных театральным шепотом, Александр резанул себя рукой по горлу, на котором из мясистой, как у матери, мякоти как-то комично выдавался крупный кадык.

— Что за чушь ты несешь! — Лернер тоже перешел вдруг на шепот, только он шептал раздраженно, так как их перешептывания создавали в пустом зале своего рода силовое поле, и беспокойный француз отлично понял, что речь идет о нем: время от времени он поглядывал на них остекленелым глазом рассвирепевшего петуха.

— Всю жизнь мы прожили с маменькой по отелям, уж я-то знаю, что здесь происходит, — снисходительно пояснил Александр.