Военно-эротический роман и другие истории - Борис Штейн
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Неведомое нам поле…
Мы ехали на БАМ…
И среди нас – пять девушек. Четыре эстонки из Вильянди и русская Галя из Таллинна, эстонки сошли под Красноярском. Они были направлены на строительство вторых путей, имевших к БАМу косвенное отношение. Две девушки – портнихи, две – воспитательницы детского садика.
– Куда вы, девочки, зачем?
– Мир посмотреть, Россию посмотреть, а то так и проживем и ничего, кроме Вильянди, не увидим. – Хрупкие такие, домашние. И их подхватил раздуваемый в стране ветер странствий, увлекли романтические устремления, поощрявшиеся кадровыми комсомольскими работниками.
Через месяц в Талинне я получил от них письмо. Письмо было написано по-эстонски: вильяндиские девушки в русском не были сильны. Они сообщали мне, что работа у них – закрывать теплотрассы, то есть копать мерзлую землю, носить ее в носилках и сваливать в траншеи. Работа тяжелая, писали они, но ничего, жалоб нет, знали, на что шли. Только вот совершенно нечего читать. В ЦК комсомола, когда шел набор, им обещали регулярно посылать эстонскую прессу и книги, потому что по-русски читать для них – та же работа. Да и словаря у них тоже нет. Обещали, а не шлют.
Я пошел в ЦК комсомола Эстонии. Я хорошо помню этих молодых людей из отдела рабочей молодежи – Тоомаса и Диму. Тоомас был щуплый, малорослый, но очень представительный: костюм, галстук на белоснежной сорочке, прическа, слабые усы на мелком лице. И вид строгий – строгий. И разговор деловой-деловой. Дима же, напротив, напоминал рабочего-интеллигента, революционного демократа, к тону же – общительный, открытый, доброжелательный и деятельный. Но книг не послали ни один, ни другой. В общем, я трижды ломился в их комсомольско-молодежные сердца, потом плюнул и сам занялся этим делом…Мужественные дисциплинированные девочки поблагодарили меня письмом, мы еще какое-то время переписывались…
А Галя прибежала к поезду в шелковом платье, в пыльнике и в туфлях на высоких каблуках. Она работала в ПТУ – мастером по производственному обучению – красивая, яркая девушка лет двадцати двух.
Что ее толкнуло, какая беда? Или – какие фантазии?
Не говорила – отмалчивалась.
В дороге, впрочем, весела была, и когда мы все уже доверяли друг другу, призналась, что очень верит в иные миры, в инопланетян, в древних пришельцев…
В Северобайкальске я прежде всего купил ей сапоги – из общих командировочных средств.
Галя появилась в Таллинне через полгода. Она пришла ко мне в кабинет – я работал тогда в Союзе писателей – и молча остановилась у двери, ждала, когда я ее узнаю. Я узнал, мы обнялись после обычных в таких случаях восклицаний. Что с рукой-то? У нее была забинтована кисть.
– Палец ампутировали, – сказала Галя. – Лебедкой отдавило.
Вот черт!
Меня иногда упрекают в том, что в моих повествованиях слишком много хэпи-эндов. Что я могу на это сказать? Я с жизни списываю. Но не всю же необъятную жизнь пишу я, а то, что попадает в поле зрения. А попадает – с одной стороны – неправильное, с другой – в общем-то сносно заканчивающееся на каком-то этапе человеческой жизни. Вот и Галя. Она вернулась в Северобайкальск и там, как мне стало известно, вышла замуж. Хотя это, к сожалению, не обязательно хепи-энд.
Мы ехали на БАМ…
А нас там не очень-то ждали, оказывается!
Перед отъездом из Таллинна со мной беседовал Индрек Тооме. Он был тогда первым секретарем ЦК ЛКСМЭ. И он сказал мне, что по разнарядке республика должна отправить тридцать человек. Но вот – набрали только шестнадцать, и попросил меня как-то постараться на месте уладить, чтобы не было на эстонский комсомол жалобы.
Не без робости переступил я порог начальника отдела кадров треста. Фамилия начальника была Абрамович. Есть такое выражение – «военный еврей» – исполнительный до фанатизма. Мне кажется, именно таким был товарищ Абрамович.
Я протянул ему свои командировочные документы. Он молча сделал необходимые отметки, поставил подписи.
Я решил не мудрствовать лукаво и спросил прямо:
– Скажите, трест не будет писать представление о том, что из Эстонии прибыло только шестнадцать человек и четверо сразу уехали, не устраиваясь на работу?
– Не будет, – просто сказал Абрамович. – У нас больше нет нужды в кадрах. Фронт работ по мере завершения строительства естественно сужается, старые кадры уезжать отсюда не хотят. У нас, пожалуй, намечается даже что-то вроде маленькой безработицы.
– Может быть, вы тогда напишете вот здесь, что у треста нет претензий?
– Нет, писать я ничего не буду, – сразу ответил Абрамович. – Вы что, с ума сошли?
– Ну хорошо. Но объясните мне, зачем же тогда все это? Вы знаете, сколько я израсходовал денег на дорогу?
– Знаю, тысячу триста рублей, – сказал Абрамович. – Эти деньги заложены в смету.
– Но вам же не нужны люди!
– Стройка же комсомольско-молодежная, – объяснил мне Абрамович, – значит, комсомол каждый год должен производить общественный набор, мы его финансируем и трудоустраиваем прибывших по общественному набору.
– И все?
Он развел руками:
– И все.
– Значит, только ради этого?..
– Конечно.
Он даже пожал плечами: что здесь непонятного?
Какая нелепость!(Тут нужны другие слова, менее затертые Сл)
С этими словами я вошел в кабинет главы эстонского комсомола. Я страстно и логично доказывал ему, что все это – нелепость! Нелепость, нелепость!
Он что-то рисовал на листке бумаги. Случайно поймав его взгляд, я прочел в нем скуку.
Я осекся и стал прощаться. Он сердечно поблагодарил меня за выполненное задание и проводил до двери.
БАМ, БАМ, последняя вспышка раздутого в массовом масштабе энтузиазма.
«Время поет – БАМ!
Рельсы гудят – БАМ!» – сочинил Роберт Иванович Рождественский.
Последние на моей памяти миграции убежденных скитальцев, реализующих себя вне оседлости.
Последнее авантюрное шоу, втянувшее в себя сотни тысяч людей, огромное количество средств (кажется, шестьдесят миллиардов рублей), поднявшее волну немотивированного шума.
Для меня последнее – по возрасту хотя бы: мне пятьдесят шесть, я остановился.
Надеюсь, что и для державы последнее – она опомнилась, взялась за голову – работать надо, а не «ура» кричать.
Но ностальгические ветры дуют из одиннадцатилетней давности, воскрешают в памяти нелепых, но теплых людей в нелепом, но реальном времени, которых я искренне любил.
Мы ехали на БАМ…
Пиджак мужчины должен висеть на спинке стула
Было время – пропивали больше, чем зарабатывали. Как так? Да так как-то…
Доктору дали майора, и мы впятером гуляли в ресторане «Космос», и как славно было, какое было братство, какая была пьянка с сохранением достоинства! Да, с сохранением достоинства, с тостами «за тех, кто в море», с отставлением локтей, обтянутых морской черной диагональю. И только механик пал этой ночью, погиб морально при жене, находившейся в командировке теще, сидевшей дома с ребенком шести лет.
Итак, механик пал, но падение его началось не в ресторане, как ни странно, а на стоянке такси, где к нам прибилась эта женщина, пьяная, непрерывно курящая, но в элегантной серой шапочке под цвет воротника, правда, без вуали. И поведение ее несло следы элегантности: она назвала нашего доктора «товарищ майор», обращалась к нему «на вы» и испросила у него разрешение завладеть механиком на ближайший отрезок времени. И разрешение это было получено, потому что доктор лыка, как такового, уже не вязал.
Штурман же, напротив, не терял контроля над мыслью, а мысль его плыла по фарватеру греха, и он предложил себя вместо механика, но получил отказ. Однако, в такси втиснулся третьим.
Женщина наша жила в многонаселенном доме, который назывался общежитием гостиничного типа, то есть, имел свой микроскопический блок отдаленного от остального мира пространства. У нее оказалась чудом не допитая бутылка, и она разлил мужчинам остатки сухого, и когда они проглотили теплый невкусный рислинг, выпроводила штурмана самым решительным образом.
И возможно, не стоило бы браться за это повествование, если бы просто свершился веселый пьяный грех, короткое замыкание между двумя разгоряченными полюсами, и механик потом вспоминал бы об этом приключении, тайно бесшабашно улыбаясь – эка невидаль!
Но дело в том, что поведение женщины озадачило механика.
Он была озабочена, все время выскальзывала из-под положенной на плечо руки, вовсе как бы не намериваясь, как тогда иронически выражались, «слиться в экстазе». Но глаза ее блестели лихорадочным блеском: все-таки, она была под хорошим градусом.
И вдруг она сняла платье! Да-да, совершенно не прячась и не отворачиваясь, решительно стащила через голову свой крепдешин, и механик с восхищением увидел открывшиеся перед ним откровения: и красивую шею, и плечи, и полную грудь, которую почти не скрывал бюстгальтер. От этого разоблачения его бросило в жар, в голове шумнуло, и только деловое равнодушие, с которым женщина встретила его пылкий взгляд, удержало мореплавателю от немедленных активных действий. Она же натянула на себя старый, линялый халат, закуталась по самый подбородок, и механику стало обидно.
