Атосса - Николай Ульянов

Атосса не знала, от чего больше цепенеет — от страшного ли молчания мертвого воинства или от мраморной неподвижности Адониса? Но когда заря залила бледное лицо скифа, ужас царицы сменился величайшей скорбью. Сама не зная отчего, она заломила руки и с плачем повалилась на увядшую траву.

V

Скифский стан притих от ошеломляющей вести. Царица Персии, жена Дария приведена, как пленница, и поставлена перед Скопасисом. Возле нее сгрудилась вся широкоротая многоглазая орда, пришедшая взглянуть хоть на край одежды чудесной пленницы. Никогда Атосса не испытывала такой тупой, давящей силы, исходившей от молчаливого созерцания, от заросших лиц и десятков тысяч белых глаз. Ей стало трудно дышать, голова закружилась и это помогло пережить страшную минуту унижения, когда варвар с осунувшимся лицом и блуждающим взором осматривал ее, как товар на невольничьем рынке. Не будь ее руки связаны, она убила бы себя в этот миг.

И еще спасло ее лицо Скопасиса. Видела его, как сквозь сон, но ясно чувствовала, что, глядя в упор, варвар не замечал ее. В этом лице, снедаемом заботами и страхом, застыло безумие. Он так и ушел, не сказав ни слова. Продадут ее теперь или сделается она наложницей кочевника? — ей было всё равно. Она думала о другом — о чарах Великой Ночи, которые оказались обманом. Нестерпимее всякого позора, что ее принес в дар царю тот, чьей рабой и добычей ей так хотелось стать.

VI

Начиналась жара. Лепестки обгорали, цветы чернели и опускали головки. Пьянящие ароматы сменились запахом сохнущих стеблей. Шло умирание трав, такое же беспечальное, мудрое, как пора цветения. Время созревания плодов, знойный полдень жизни вставали над степью.

Какое счастье умирать, свершив положенное, и как горько увядать и сохнуть бесплодной, не исполнившей долга на земле, не вкусившей самой светлой радости!

Атосса ощущала это, как вину. Теперь стало ясно, что путь, которым ее вели, не был путем блаженства. Всё завершилось грязной повозкой, к которой она прикована, и мерным шагом скифских волов. На них можно кричать, их можно бить, но они всегда будут идти одинаково.

Медленнее волов тянется время в степи. Атосса не знала, сколько его протекло с того дня, как она прибыла в скифский стан? Целая вечность!

Уныло качается фигура старика, шагающего за повозкой, так же мерно, как волы. Глядя на его опущенные плечи и голову, Атосса начинает понимать, что он шагает тысячи лет и что удел его народа — идти за своей громоздкой телегой в неизвестное, в бесконечное.

В минуту раздумья предстал Адонис. Он был с мечом, со щитом, сплетенным из ивовых прутьев, а волосы покрывала скифская шапочка, похожая на фригийский колпак.

Приблизившись, он натянул цепь, которой она была прикована к телеге, и убедившись в прочности — ушел.

Неужели царь не принял ее в дар и она попрежнему пленница Адониса?

Однажды вместе со скифом пришел человек в медных латах. По чистоте одеяния, по благородству осанки, по разумному открытому лицу она узнала эллина. Он преклонил колено и приветствовал ее, как царицу.

— Я знаю, — сказал он, — что ты не взята в плен, но избрала скифский стан по влечению сердца. Таков и я. — Он рассказал, как стремился в степи, презрев советы друзей, голос разума, и как теперь страдает, подобно ей. — Ужасна степь, но я еще не утратил веры в эту роковую страну. Не теряй ее и ты.

Никодем говорил неправду. Он был уже не тот. Даже внешне изменился. Между бровями залегла складка, а из-под шлема выбивалась белая прядь волос. Он давно понял, что борьба проиграна, что скифская мощь, в которую так верил, оказалась призраком. Войско за время отступления превратилось в толпу сброда и растаяло наполовину. Мысль о сокрушении персов с помощью этой силы была смешна. Скифы могли спастись бегством, утомив Дария бесконечной погоней, но победа, ради которой он всем пожертвовал, но мечты его о разгроме персидских полчищ, об избавлении Эллады — где они? Понял, что жизнь прожита неудачно. И снова жалел сокровища. Часто вспоминал тот день, после кровавого пира в палатке, когда ему сказали, что только дарами и подкупами можно предотвратить бунт племен, чьи вожди оказались избиты Скопасисом. Вспоминал, как он устремился навстречу кочевникам, шедшим к царской ставке со всеми своими стадами, раздавал кольца, монеты, ножи с украшенными рукоятками, а наиболее знатным — браслеты и ожерелья, как от авхатов спешил к катиарам, от катиаров к трасниям и везде примирял народ со Скопасисом. Он всюду произносил речи о великой грозе, надвигавшейся на Скифию, и был смущен, когда, рассказав о сотнях тысяч бойцов, узнал, что слушавшие его не умеют считать больше пяти. Помнил также, как племена, которых он не успел повстречать в пути, приходили к нему потом за подарками.

Не лучше ли было не усмирять их гнева, но позво-. лить убить Скопасиса?

Злоба против него достигла у Никодема силы ненависти к Дарию. Варвар боялся не столько преследовавших его персов, сколько своих людей. Ни одной ночи не спал спокойно и, хотя вокруг него плотным кольцом ложились те, чья клятва последовать за ним в могилу, заставляла оберегать его жизнь, как свою собственную — пробуждался при каждом шорохе. Убивал всякого, кто осмеливался спрашивать о причине бегства.

- Мы окружены сообщниками Иданфирса! — твердил он.

Мало ел, мало пил и всегда обдумывал, кого бы тайно убить либо предать казни перед лицом войска. Подозрению стали подвергаться прославленные воины. Никодем знал, что этот страх — возмездие за собственную тиранию и не осуждал людей, убегавших каждый день по одиночке и целыми толпами. Пойманных закапывали в землю по самую шею и потом отрубали им головы. С других сдирали кожу.

Казнями и разорением своей земли Скопасис словно хотел устрашить врага. Последним его злодейством было уничтожение Гелона. Никодем часто слышал это имя, но не вникал в него. Узнал, что такое Гелон, ранним утром, когда вдали засиял город, похожий на пышный царский венец. Он не белел, как эллинские города, не сверкал, подобно городам египетским и вавилонским, он светился мягким, неотразимым для глаза внутренним светом. Это происходило оттого, что весь он был выстроен из дерева. Даже стены. Скифские цари следили, чтобы каменных построек не воздвигалось. Цари здесь не жили, проводя круглый год в кибитках, зато часто наезжали за данью. Брали медом, воском, зерном, глиняною посудой, оружием, льняными тканями и бобровыми шкурами. Гелон стоял на границе леса и степи и ворота его украшались снопами пшеницы, полынью, турьими рогами, глухариными крыльями, шкурами зубров и бобров. Золотые поля пшеницы окружали город, а ближе к стенам, как дым, синели сады. В Никодеме проснулся торговец и ценитель скифского зерна. Он с грустью смотрел, как орда, навалившись на колосившееся море, побеждала его пядь за пядью. Но он забыл об этом при виде множества жителей, высыпавших на стены, на остроконечные, изогнутые крыши и башни. Его озарила мысль, что Скопасис шел сюда, чтобы дать битву Дарию под стенами скифской столицы. С волнением, которого давно в себе не замечал, Никодем стал рассматривать невиданные бревенчатые своды, брусчатые ступени, резные столбы, острые, как стрелы, покрытия башен. Только теперь открыл тайну зодчества. Оно родилось из дерева. Камень пришел позднее и во всем подражал дереву. Обращение к нему было отступлением от воли богов, давших дерево, как единственный подлинно строительный материал.

Скопасис объявил жителям, что если они не выйдут и не присоединятся к нему, то будут сожжены вместе с городом. Весь день стоял плач. Из ворот тянулись повозки, выходили люди, гнали скот, а к вечеру Гелон вспыхнул со всех сторон, осветив степь невиданным заревом.

В нем сгорела последняя надежда Никодема.

VII

— Ты должен бежать. Завтра тебя казнят.

Никодем давно чувствовал на себе взгляд Скопасиса, такой острый, что вздрагивал и оборачивался.

Бежать. Только сейчас открылся ужас этого слова. К персам бежать? В Ольвию? В Милет? Он усмехнулся безвыходности своего положения и своей обреченности. Но еще больше угнетала самая мысль о бегстве. Таскаясь со скифами по степи, он сохранял видимость участия в великом деле и хоть знал, что дело не удалось, но присутствие в войске спасало от последнего отчаяния, от сознания совершенных ошибок и гибели всех надежд. Бегство было бы величайшей насмешкой и поражением. Никодем всегда презирал позорное жизнелюбие. Зачем оттягивать конец, рискуя умереть недостойно? Но ему сказали, что в бегстве не только спасение, но обретение того, зачем он прибыл в степи. Сказали, что Скифия давно отвергла Скопасиса, что где-то собираются силы всей земли. В отдаленных кочевьях, в глухих оврагах, что скрыли жен и детей, в уцелевших селениях пахарей произносится имя Иданфирса и поются песни про Черные Воды. Туда стекается всё, что спаслось от Дария и от Скопасиса. Там червонеют сарматские щиты и копья, сверкают решётчатые шлемы, белеют длинноволосые головы будинов и льняные одежды агафиров: там черными привидениями движутся долгополые халаты ме-ланхленов. С берега Меотиды пришли керкеты, аорсы, гениохи, тореты, псессии, синдии, дандарии; пришли макрокефалы, вооруженные каменными топорами. Даже тавры, долго отсиживавшиеся за Истмом, пришли после того, как Иданфирс послал к ним свою конскую плеть. Все, кто в начале войны старался остаться в стороне, кто отказал в помощи Скопасису или бежал в лесные дебри севера — пришли теперь к Йданфирсу. Они пили перед ним воду из Вечного Родника и вступали в его войско. Ночью, с толпой всадников, Никодем покинул стан Скопасиса и скакал, сам не зная куда. Было печальное утешение в том, что он бежит не один, а с целым войском.