Браслет певицы - У. Уилер

– Плохо дело. Она без сознания, – объяснил он полисмену, также наблюдавшему за мероприятиями, – а удар был такой силы, словно на неё поезд наехал. Будем надеяться на лучшее, но хорошо бы сообщить родственникам.

Глава 14. Палящее солнце Сакчагёзю

Солнце стояло высоко над холмом Джоба-Хююк, выбеливая его глинистые склоны до режущего глаз сияния. Под солнцем медленно, широко распластавшись в воздухе, парил коршун, время от времени оглашая иссушенную землю звонким криком.

Ива сидела на краю глубокой ямы, её ноги в лёгких сандалиях соскальзывали, звонко осыпая песок во влажную темноту шурфа, льняное платье казалось ослепительно-белым, и на нём каплями крови горели красные камни бус, во много рядов надетых на тонкую шею, и спускавшихся на грудь. Голова и плечи её были покрыты большим цветастым платком, повязанным на местный манер.

Глубоко в яме Гай Флитгейл усердно работал совком. Скребущий звук из-под земли затих, из ямы показалась голова Флитгейла в мятой шляпе, затем он грязными, сильно избитыми руками опёрся о край ямы и с трудом вытащил своё тело из узкой, глубокой щели в холме. Он сел на краю ямы, рядом с Ивой, и вынул из кармана какую-то грязную щепку и малярную кисточку. Пару раз прикоснувшись кистью к своей находке, он впился в неё глазами, потом немного ошалевшим, подслеповатым, из темноты – на свет, взглядом обвёл далёкий, плывущий в мареве, горизонт, и тихо сказал:

– Это всё слишком хорошо, чтобы быть правдой… прекрасно. Там, под холмом – храм, или дворец, или очень зажиточный дом. Мы вошли прямо к алтарю. Со мной такого не случалось никогда. Я просто показываю пальцем, и они копают. А потом… – Гай посмотрел на Иву, отложил находку, автоматически завернув её в пропитанный потом и пылью платок, и стал смотреть туда же, куда смотрела и Ива – вверх, на медленный, извечный полёт коршуна над теллями.

– Ива, ты… ты что-нибудь слышишь здесь? То есть, я хотел спросить – все эти вещи, которые находятся здесь, голоса тех, кто здесь жил… словом, я не могу объяснить как следует… я не очень понимаю, как это происходит у тех, кто обладает такими способностями…

– О, это, действительно, трудно объяснить… Я знаю – есть одна древняя богиня… Она слушала. Все звуки мира. Каждый крик и каждый шёпот. И её голова раскололась на десять частей. Но Великое божество проявило милосердие… если это было милосердием с его стороны… пожалуй – нет. Но оно создало из каждого осколка новую голову, и даровало ещё одну. С тех пор эту богиню изображают одиннадцатиглавой. Однако, она – богиня… Нет-нет, я не всё слушаю. Иногда я прислушиваюсь, а иногда закрываю уши, – Ива задумчиво улыбнулась, глядя на холмы. – Но бывают такие места, которые сильнее моей воли. Здесь – так. Здесь все эти холмы поют. Они шепчут, кричат, разговаривают. Обо всём.

– А что они говорят о… – начал Флитгейл, чуть запинаясь.

– Есть вопросы, которые не следует задавать, Гай… А есть вопросы, которые можно задать только один раз… – сказала Ива. Она подалась вперёд, загорелой рукой прикоснулась к его выгоревшим, пшеничным волосам, заглянула ему в глаза. О, да, Гай прекрасно знал, что есть такие вопросы. Вопросы, которые не стоит задавать, и те, что можно задать только раз. В глазах Ивы не было ни одного ответа, только нежность, зелень далёких оазисов, ночная прохлада.

Ива отняла руку, отвернула своё узкое, оливковое от загара лицо и посмотрела вниз, на тропку, змеящуюся с холма вниз, к лагерю на берегу маловодного, мутного потока.

По едва приметной тропинке, торопясь, поднимался мальчик, нанятый для разных нужд в лагере, немного говоривший по-английски, по-турецки и по-арабски, что было просто спасением для экспедиции. Он остановился на почтительном расстоянии от ямы – всем работникам из лагеря было строжайше запрещено приближаться к раскопкам, а для удовлетворения законного их любопытства, Флитгейл устраивал им еженедельные экскурсии наподобие воскресных уроков в начальной школе.

– Ханум, там пришла какая-то почтенная женщина, из арабских кочевников. Их шатёр теперь стоит во-о-он за тем теллем, она хочет тебя видеть…

– Я должна идти, – сказала Ива, поднимаясь. – Наверняка ей что-то нужно. Я вернусь, если ты собираешься ещё работать.

– Не могу остановиться, – со смущённой радостью ответил Гай, – если послезавтра мы перейдём к другому теллю, то сегодня до темноты мне хотелось бы ещё немного поработать здесь…

– Хорошо.

– Ты вернёшься? – с надеждой спросил Гай, помогая Иве встать.

– Конечно, принесу воды, чего-нибудь поесть и фонарь. Скоро солнце начнёт садиться.

Солнце, прежде белым пятном стоявшее высоко над горизонтом, стало чуть заметно наливаться желтизной. Его контуры становились чётче, марево вокруг него стало понемногу рассеиваться. Через полчаса солнце, западая, станет золотым, потом оранжевым, а затем начнёт наливаться красной медью, и, когда коснётся дальних холмов, станет совершенно красным, огромным и плоским, как щит. На землю быстро спустится прохлада. Едва заметный свежий ветерок, который сейчас чует только высоко парящий коршун, наберёт силу, спустится к земле, будет благоухать далёкими оазисами, с солёной горчинкой моря. Но сейчас ещё зной был почти невыносим – безотрадный, безнадёжный пустынный зной.

Ива спустилась вместе с мальчиком, он пальцем показал на кучку цветного тряпья, что возвышалась на сухой земле прямо на тропинке перед лагерем. Ива подошла ближе и увидела, что это была женщина, очень маленькая, очень старая, сидевшая тихо и недвижно, подняв лицо в небо, где медленно кружился коршун. Ворох её кочевничьих одежд, потерявших цвет от пыли и солнца, казался мягким панцирем, который чудом держал её тщедушное тело, раковиной, в которой пряталась усохшая улитка. Казалось, ветер, трепля эти одежды, грозил разнести прахом и бывшие когда-то цветастыми ткани, и саму старуху-арабку. Только тяжёлые серебряные украшения мешали всей этой ветоши сорваться с места и улететь стаей серых ворон.

Лицо у неё было похоже на мордочку обезьянки: тёмное, в складках, с огромными чёрными глазами, в которых почти не было белка, всё было – один огромный, чёрный с сизым отливом, бездонный зрачок.

Старуха посмотрела на Иву, стоявшую перед ней, и что-то спросила низким, каркающим голосом.

– Она спрашивает – ты ли та самая английская ифрита, к которой ходят местные женщины? – перевёл мальчик.

– Да, ко мне ходят люди, я иногда помогаю им, – ответила Ива. Она немного подождала, потом опустилась на землю напротив старухи, но не сложив ноги, как местные жители, а подтянув одно колено к груди. Старуха посмотрела на неё, беззубый рот растянулся в подобии улыбки. Она помолчала, потом вновь спросила что-то, обращаясь к Иве, словно не было мальчика – толмача.

– Она спрашивает – сколько у ханум жизней? – перевёл мальчик, словно не обращая внимания на необычность этого вопроса.

– Скажи ей, что я не задаю таких вопросов, – ответила Ива, внимательно глядя на старуху.

– Она спрашивает – знает ли ханум, когда умрёт?

– Я не спрашиваю духов об этом.

Старуха вроде бы одобрительно закивала головой, так что зазвенели серебряные накосники с монетами и каменьями. Она, казалось, была довольна таким ответом, старческий рот сложился глубоко запавшей щелью, а потом она прокаркала ещё что-то, говорила долго, покачиваясь, выпростав из тряпья сухую обезьянью лапку в тяжёлом серебре и слегка пристукивая ею по пыльной земле.

– Ты умрёшь от старости, как и я. Станешь старухой, у тебя будет морщинистое лицо, горбатая спина и белые волосы. Хорошо умрёшь. Четыре смерти обойдут тебя. А пятая будет к тебе добра. А теперь иди, женщина. И у меня много дел, – старуха, не дожидаясь, пока мальчик закончит перевод, собрала вокруг себя ворох одежд, вдруг вынула из него короткую суковатую клюку, поставила рядом с собой и словно вскарабкалась по ней, оказавшись ростом даже меньше мальчика. Затем она медленно двинулась к холмам, не по тропе, а по сухой кочковатой земле.

– Кто это? – спросила Ива, когда старуха удалилась.

– Это старуха Гиффат. Она приходит иногда. Особенно когда долго нет дождей. А потом прибывают дожди. Сильная ифрита. Очень суровая, да. Она с ханум хорошо поговорила. В прошлом году она поговорила с Бингуль-ханум. Плохо поговорила. Бингуль-ханум вся почернела и умерла. А с тобой – хорошо. Ханум долго будет жить.

Мальчик с чуть завистливым почтением посмотрел на Иву, пробормотал не то молитву, не то заклинание и спокойно, не торопясь пошёл в лагерь. А солнце вдруг потухло, не дожидаясь прекрасного заката, и стало холодно, и почудился горьковато-острый, тревожный запах цветов.

Ива с трудом открыла глаза. Она лежала в своей постели, в своей спальне, отделанной на мавританский манер, в своём доме на Глостер-плейс. Через щель в гардинах тускло пробивался серый лондонский свет – утренний или вечерний, было не разобрать. Вся спальня была заставлена цветами. Она лежала, словно некая романтическая прерафаэлитская покойница, вся в лилиях, левкоях, гортензиях, игольчатых хризантемах, подвядших розах, толстолистных, словно восковых, орхидеях и каллах. Букеты и корзины стояли по всей комнате, цветы явно были недавно опрыснуты чьей-то заботливой рукой – на всех листьях стояли тёмные слёзы, в спальне стоял свежий, влажный запах.