По следам знакомых героев - Бенедикт Сарнов

— Какая наглость! — не удержался Уотсон.

— Почему? — пожал плечами Холмс. — Если помните, предупреждал вас, что нам наверняка представится случай более основательно заняться личностью господина Молчалина. Вот такой случай как раз и представился.

— Ради бога! Я готов заняться личностью этого субъекта, если вам так угодно, хотя по правде говоря, не вижу в этом особого смысла. Однако вы не можете запретить мне называть его наглецом. Подать в суд на Чацкого! Да ведь это все равно что потребовать судебной расправы над самим Грибоедовым!

— Ну, это все-таки не одно и то же. Кроме того, тут не совсем обычный суд, а суд чести, — уточнил педантичный Холмс. — Насколько я понимаю, Молчалин и не мечтает о том, чтобы, как вы изволили выразиться, требовать расправы над Чацким. А уж тем более над Грибоедовым. Он не столько нападает, сколько обороняется. Хочет, если можно так выразиться, защитить свое доброе имя.

— Вот именно, «если можно так выразиться», — саркастически подхватил Уотсон. — Доброе имя! Какое может быть доброе имя у Молчалина!

— Не торопитесь, друг мой. Давайте все-таки дочитаем повестку до конца. «Алексей Молчалин против Александра Чацкого, — снова прочел, заглянув в телетайпную ленту Холмс. — Свидетелем, представляющим сторону истца, согласился выступить герой романа французского писателя Стендаля „Красное и черное“ Жюльен Сорель. Председатель Суда Чести — комиссар Чубарьков».

— По-моему, какой-то шутник решил нас с вами разыграть, Холмс, — пожал плечами Уотсон.

— Почему вы так думаете?

— Чтобы Жюльен Сорель согласился выступать на стороне Молчалина?! Вы верите, что это возможно? А комиссар Чубарьков? Кто это? Напомните мне.

— Герой повести Льва Кассиля «Кондуит и Швамбрания». Человек он не слишком грамотный, но очень славный. А главное, справедливый. На роль председателя суда чести лучшей кандидатуры не найти.

— И такой человек, по-вашему, согласится рассматривать гнусную кляузу Молчалина? Нет, Холмс, поверьте моей интуиции: над нами кто-то подшутил! Я вспомнил милейшего комиссара Чубарькова, и смею вас заверить, что, попадись ему такой Молчалин, он без всякого суда сразу отправил бы его, как выражались в его времена, в расход.

— Я думаю, друг мой, что вы несправедливы не только к комиссару Чубарькову, но и к Молчалину, — возразил Холмс.

— Полноте, Холмс! — искренне огорчился Уотсон. — Неужели вы тоже собираетесь защищать Молчалина? Этого я от вас, признаться, никак не ожидал.

— Как вы знаете, Уотсон, — холодно отвечал Холмс, — я в таких делах всегда стараюсь придерживаться старинного юридического правила: «Да будет выслушана и другая сторона». Только так можно выяснить истину.

— Право, не знаю, что тут выяснять, — упрямился Уотсон, — все и так более чем ясно. Каждый, кто читал Грибоедова, прекрасно знает, что за гусь этот Молчалин. Какой тут еще может быть суд? Тем более суд чести… Это, знаете ли, много чести чтобы судить такого подлеца судом чести.

— Каламбур ваш недурен, — улыбнулся Холмс. — И все-таки сделайте мне одолжение. Давайте уж примем участие в этом суде, коль скоро нас туда так настойчиво приглашают. Чем черт не шутит, может быть, мы все-таки узнаем о Молчалине что-нибудь новое.

— Я в это не верю. Но если вам так хочется… Извольте, я готов!

Холмс нажал кнопку, и друзья очутились в зале судебного заседания. Публика тут была самая пестрая. Судя по отдельным выкрикам с мест, были здесь не только враги Молчалина, но и горячие его защитники.

— Нет, он не подлец! — яростно возражал кому-то визгливый женский голос.

— Не смейте его оскорблять! Он не виноват! — вторил ему чей-то жиденький тенор.

На фоне этого разноголосого гула выделялся спокойный, рассудительный голос бравого солдата Швейка:

— Точь-в-точь такой же случай был однажды в трактире «У чаши». Трактирщик Паливец…

Но тут резко прозвенел председательский колокольчик, и зычный бас комиссара Чубарькова положил конец всем этим препирательствам

— Тихо, граждане! — громко возгласил комиссар. — Тихо! Призываю к порядку! Вопрос сурьезный. Гражданин Молчалин, конечно, несет на себе разные родимые пятна. И мы это, безусловно, отметим в своем решении. Но не след забывать, что он в доме этого паразита Фамусова находится в услужении, как пролетарий умственного труда. Поэтому нам с вами не грех его поддержать. И точка. И ша!

— Как видите, Уотсон, — иронически заметил Холмс, — комиссар Чубарьков не спешит отправлять Молчалина в расход. Он даже склонен его поддержать.

— Вы же сами сказали, Холмс, что комиссар человек славный, но не очень образованный. Вероятно, он просто не знает, кто такой Молчалин. Сейчас я ему открою глаза… Господин комиссар! — обратился он к Чубарькову. — Простите за нескромный вопрос, Вы читали «Горе от ума»?

— Читать не читал, а в театре эту пьесу видел, — отрубил Чубарьков. — И давай, браток, не будем устраивать тут базар. Все должно быть чинно, благородно, согласно регламенту. Так что садись рядом со мною. И ты, братишка Холмс, тоже. Будете заседателями. Кстати, как шибко грамотные, зачитаете заявление гражданина Молчалина.

— Извольте, — согласился Холмс. — Я с радостью ознакомлю всех присутствующих с этим любопытным документом.

Развернув довольно внушительную по размеру кляузу Молчалина, он откашлялся и начал читать:

— «Господа судьи! Я прошу у вас только одного: справедливости! С тех самых пор как я явился на свет, меня по пятам преследует дурная слава. С легкой руки моего соперника господина Чацкого миллионы людей считают меня подлецом, подхалимом, гнусным лицемером…»

— Считают! — иронически хмыкнул Уотсон. — А кто же ты такой, если не лицемер, смею спросить?

— Погодите, Уотсон, — остановил его Холмс. — Когда вам предоставят слово, вы скажете все, что думаете о Молчалине. А пока дайте мне дочитать его заявление до конца.

И он продолжил чтение этого замечательного документа:

— «Я уже изволил упомянуть, что волею обстоятельств я оказался соперником господина Чацкого в любви. Дочь моего покровителя мадмуазель Софья предпочла ему меня. Для человека столь самолюбивого, каков господин Чацкий, удар сей оказался непереносим. И он дал волю своей желчи и своему злоречию. Позволю себе напомнить, господа судьи, лишь некоторые из тех характеристик и аттестаций, коими он изволил меня наградить:

„Я странен, а не странен кто ж?Тот, кто на всех глупцов похож.Молчалин, например…“

Не мне судить, господа судьи, заслужил ли я прозвание глупца. Однако же смею заметить, что никто, кроме господина Чацкого, меня отродясь глупцом не называл. Между тем аттестация сия была дана мне господином Чацким хотя и в запальчивости, но не единожды. Так, в конце комедии, уже под занавес, он вновь позволил себе повторить ее с тою же страстью и с тем же разлитием желчи:

„Теперь не худо было б срядуНа дочь и на отца,И на любовника-глупца,И на весь мир излить всю желчь и всю досаду…“

Как вы имели случай убедиться, господин Чацкий изволит серчать на весь мир, но больше всех достается почему-то мне. Почему же?..»

— В самом деле? Почему бы это? — снова не удержался от саркастической реплики Уотсон.

— «Ответ напрашивается сам собой, — продолжал читать Холмс, на сей раз ограничившись только осуждающим покачиванием головы по адресу невыдержанного Уотсона. — Потому что он ослеплен ревностью! Самолюбие его не может примириться с тем, что ему предпочли другого, как ему представляется, менее достойного. Да он и сам не скрывает, что всеми его чувствами движет одна только ревность. Позволю себе, господа судьи, напомнить вам еще одну оскорбительную для моей чести реплику господина Чацкого:

„А Софья! Неужели Молчалин избран ей!А чем не муж! Ума в нем только мало,Но чтоб иметь детей,Кому ума недоставало?Услужлив, скромненький, в лице румянец есть.Вот он на цыпочках, и не богат словами:Какою ворожбой умел к ней в сердце влезть?“

В ослеплении ревностью господин Чацкий не видит, не может увидеть моих скромных достоинств. И вот, утешая себя, потакая своему уязвленному самолюбию, он рисует фантастический мой портрет. Вернее, не портрет, а злобную, уродливую карикатуру:

„Молчалин! Кто другой так мирно все уладит!Там моську вовремя погладит.Тут в пору карточку вотрет!..“

И далее:

„А милый, для кого забытИ прежний друг, и женский страх и стыд —За двери прячется, боится быть в ответе.Ах, как игру судьбы постичь?Людей с душой гонительница, бич! —Молчалины блаженствуют на свете!..“»

— А разве это не так? — вновь не удержался Уотсон.