Судьбы водят хоровод - Лана Барсукова

– Вы это серьезно?

– Абсолютно.

Но глаза Сталины Иннокентьевны смеялись. Вероника совсем запуталась и, допив чай, вежливо попрощалась.

Вернувшись в свой кабинет, Вероника потерла виски и даже потрясла головой. Но странное чувство не проходило. Оно было сродни тому, как будто ей подставили подножку, но вместо того, чтобы упасть и больно удариться, она летит куда-то вверх, кувыркается в небесах и подпрыгивает на тучках, как на батуте. «А черт его знает…» – подвела она итог беседе. Закрыла дверь на ключ и пошла домой.

Она неспешно брела по городку, который готовился к осени. И ей казалось, что она тоже начала понемногу готовиться к осени своей жизни. Только летом можно лазить в дырку в заборе, чтобы попасть на танцы. Только летом можно вальсировать с мужчиной, понимая, что танец неизбежно закончится постелью. Только летом можно лежать под открытым окном, слушать стрекотание цикад и удивляться, как тихо спит шахтер. Совсем без храпа. И ей так захотелось, чтобы лето не кончалось, чтоб оно за нею мчалось… До слез захотелось приключений, любовной романтики, чего-то горячего и настоящего.

А вот читать научный журнал расхотелось. Совсем.

Вероника усмехнулась и повернула в проулок, где ее ждал дом, пропитанный одиночеством. Дом с большим книжным шкафом, набитым научными журналами. Стало так больно, что выступили слезы, и мир сквозь эту непрошеную влагу потерял былую четкость и оттого стал еще прекраснее. Печаль украшает мир, хоть и ранит сердце.

У подъезда стоял мужчина. Вероника отвернулась, чтобы скрыть слезы, и ускорила шаг. Но ее окликнули:

– Ты забыла косынку.

– Влад? – Она не верила своим глазам.

Он протянул ей Любашину косынку. Ту самую, с дичайшими розами.

– А то скажешь: пояс оттоптал, косынку украл. Должен же я защитить честь шахтера?

На небесах ангел-хранитель приколачивал тяжелой диссертацией, как кирпичом, звезды к ночному небу.

Чужая дочь

Любаша печалилась. В контрасте с ее обычным жизнелюбием ее печаль заставляла тревожиться мужа, крановщика Антона. Вообще-то он привык не замечать в жизни ничего, что меньше грузовика. С высоты его рабочего места грузовик напоминал спичечный коробок. И как человек глубоко курящий, Антон считал коробки спичек самым мелким предметом, остающимся после того, как просеешь жизнь на важное и не важное. В это сито проваливалась всякая мелкота: детские соски, школьные двойки, резиночки для волос и пластмассовые солдатики, которых для красоты называли «оловянными». Всей этой мелочовки было предостаточно, ведь Любаша нарожала Антону шестерых детей. Впрочем, дети тоже не дотягивали до размера грузовика, если их воспринимать порознь. Но, собравшись вместе, представляли отряд, даже не отряд, а бандформирование, от которого просто так отмахнуться не удавалось.

Мелочами типа детских сосок занималась Любаша. Ее энергия включалась в шесть утра и питала дом примерно до полуночи. Она вставала первой и ложилась последней, что принималось домашними как норма. В полночь Любаша дергала невидимый стоп-кран и проваливалась в сон, который напоминал не мягкие облака, а удар обухом по голове. Сны не снились, деликатно давая ей выспаться.

Еще бы! Шестеро детей выпивали из нее все соки. Пятеро сыновей и дочка, Вероничка. Дети были почти все погодки, и только Вероника оторвалась от старших и младших на два года, словно расчищая себе больше жизненного пространства. Ей недавно исполнилось десять лет, соответственно, трое братьев были постарше, а двое помладше. Возиться с такой оравой детей непросто, но у Любы в одном глазу сидела усталость, а в другом всегда играл смех, ее жизнелюбие казалось неисчерпаемым.

И вдруг такое. Печаль поселилась в ее глазах. Антон озадаченно чесал затылок. Вроде бы недавно с курорта вернулась, отдохнула, загорела, минеральной водой подлечилась, и вдруг такое. Ходит хмурая, как струна натянутая, тронь – зазвенит.

Антон порылся в багаже жизненной мудрости и все, что смог оттуда выудить, сводилось к банальной связке слов «курорт» и «амур». Это если облагораживать его строй мыслей. В оригинале это звучало как «налево сходила, что ли?» Хотя, если чего и было, после возвращения с курорта прошло уже два месяца, лето переходило в осень, пора бы и остыть.

А лето в тот год выдалось жарким. И не только в смысле атмосферной температуры. В их село приехали дачники, массовый десант горожан, возбужденных чистым воздухом и деревенскими пейзажами. Вечерами они прогуливались, перенося маленьких собачек на руках через лужи, и восторженно, как заведенные, говорили каждому встречному: «Как тут хорошо! Как тут дышится легко! Как в раю».

Антон отмалчивался. На языке чесались злые слова, что в этом райском уголке нет работы, и ему приходится каждое утро вставать вместе с доярками, чтобы успеть в ближайший городок, где есть стройка и, стало быть, нужен крановщик.

Дачники покупали натуральные продукты и даже пытались приучить своих маленьких собачек к парному молоку. Собачки сопротивлялись и, скуля и упираясь лапками, отбивались от угощения, а самые покорные из них расплачивались поносом.

Любаша, засучив рукава, вкалывала не хуже передовой колхозницы в советских фильмах. Только та работала на государство, а Любаша – на свою семью. Государство иногда говорило «спасибо» и даже награждало орденами, а семья принимала все как должное. Но Любаша не роптала, ведь она тоже принимала круглосуточную работу на благо семьи как нормальную женскую судьбу.

Дачники скупали творог и домашний сыр, малину и смородину, а яблоки вообще потребляли в промышленных масштабах. Деревенские женщины встали на вахту, пахали как заведенные, бдительно следя, чтобы соседка не переманила клиента. Дачники были поделены между деревенскими жителями, как трудные подростки между инспекторами детской комнаты милиции.

Обычно труд возбуждал Любашу, она с радостью и спортивным азартом входила в летнюю гонку, а на финише, когда дачники начинали разъезжаться, предъявляла семье, сколько она заработала. Ее распирала гордость, когда она объявляла, что теперь они смогут позволить себе одному купить велосипед, другому новый телефон, третьему наушники для плеера.

Но этим летом Любаша ходила с грустными глазами. Антон разглядел ее печаль даже с высоты своего башенного крана. А это что-то да значит.

Он не умел держать в себе эмоции, тем более такие, на которых настаиваются дрожжи ревности. Дождавшись, когда, уложив детей спать, Любаша присядет на кухне, Антон настиг ее вопросом:

– Ты, я гляжу, все лето какая-то смурая ходишь. На курорте своем, что ли, кого забыла? – Он всегда начинал с главного, такой уж у него характер.

– На каком курорте? Сдурел? – отмахнулась жена.

– Ты, Любаня, не юли. Мы с тобой честно жили, не хочется врать начинать.

– Ты вообще ничего не