Все против всех. Россия периода упадка - Зинаида Николаевна Гиппиус

Беру лишь главное, общее; но и его довольно, чтобы увидеть: настоящему поэту нужны атрибуты политика. Поскольку в поэте есть и политик, постольку он настоящий поэт.

Да бывало ли когда-нибудь иначе? Кто назовет мне настоящего поэта, все равно большого или маленького (бывают настоящие и маленькие), чья поэзия и он сам были бы – не то, что совсем вне политики (этаких и не стоит искать), а хоть отдаленно и едва-едва с ней соприкасались? Пожалуйста, отыщите хоть одного.

Для моих же утверждений примеров сколько я захочу. И даже если я буду брать узко, поэтов только стихотворцев, и оставлю в стороне примеры слишком явные, резкие, вроде Шенье, Ламартина, Пеги, нашего Некрасова и, тоже настоящего поэта – Поля Клоделя. Но кто скажет, что не было политика в Данте? Или в Гёте? Или в Ибсене? Или в наших, от Блока и Гумилева (toute proportion gardé {сохраняя все пропорции (фр.).}) до Лермонтова и Пушкина?

Тут, кстати, приведу отзыв о Пушкине его ценнейшего собрата и современника: «…Когда он (Пушкин) говорил о политике, внешней и отечественной, можно было думать, что слушаешь человека, заматеревшего в государственных делах и пропитанного ежедневным чтением парламентарных прений… Я довольно близко и довольно долго знал русского поэта… Он любил обращать рассуждения на высокие предметы, религиозные и общественные, о коих соотечественники его, казалось, и понятия не имели». Это отзыв поэта, который и сам лучший мой пример: Мицкевича.

И еще важно сказать. Кто имеет хоть самое первичное понятие о том, что такое «поэзия», тот не может не почувствовать, что в самом слове уже заключено – свобода. Свобода не атрибут поэзии, но самый ее исток. Если она оторвана от истока – на ней печать смерти, какими бы атрибутами ее насильственно ни снабжали. Вспомним хотя бы страшное письмо Блока, незадолго до смерти: «…Сейчас у меня ни души, ни тела нет… Слопала-таки поганая, гугнивая, родимая матушка Россия, как чушка своего поросенка…».

Человекообразные

(из одноименной статьи)

Никакого «человечества» нет. Пора сказать это прямо. Пожалуй, и пора прошла: кому сейчас интересно, есть оно или нет? Вопрос без резонанса.

Если, из любезности или добросовестности, и выслушают мое утверждение, то возразят: а когда же это самое «человечество» было? Были страны, племена, народы, нации, слои, классы, партии, группы, индивидуумы, и всегда, как теперь, были они друг против друга, благодаря разности интересов. Собственно же человечества (уж не с большой ли буквы?) никогда не существовало. В мечтах разве? В воображении? В идее?

Да, да, и тут вся перемена, – громадной важности. Не было – но могло быть, к тому шло. Мечта, воображение, идея, – есть предварительная стадия бытия чего-нибудь. Во всяком случае, единственная возможность бытия. Пока «человечество» жило в идее, оно могло реализоваться. А если «погасить идею в уме?». С ней, естественно, гаснет воля, что же остается? Ничего, меньше пустого места.

Подозрительно быстро гаснут в наше время всяческие «идеи». «Человечество» – только одна из целого ряда, не менее важных. Вообразительное бытие ценностей, – т. е. идеи, – имеют громадное влияние на реальность. Когда они отмирают, гаснут – это немедленно отражается на всех явлениях жизни, изменяет ее облик, существенно изменяя облик самого человека.

Стоит представить себе: без воображенья, без воли, идущей далее настоящего момента, – разве будет человек похож на то, что мы привыкли называть этим именем? Если и «похож» – не очень… Угасание идей есть начало (долгого, правда) пути к перерождению человека в «человекообразное».

Вступили ли мы на этот путь? И такой ли он роковой, нет ли с него обратного поворота? Трудно ответить. Я не решусь. Фактические признаки известного перерождения, однако, уже есть. В большом или малом, в общностях и частностях, в одной области жизни или другой – все эти факты говорят о том же.

Не всегда их легко обнаружить и определить. Идея погасла – но соответственное «слово» еще держится, переживает ее. Так, мы повторяем слово «культура». Культура имела тоже лишь «вообразительное бытие». И она может лишь «становиться», – при условии существования ее идеи. Слово осталось; но что под ним разумеется? Не сузилось ли, незаметно, понимание «культуры» до «технических достижений»? А в общем не свелось ли к понятию чисто количественному, и, наконец, к «рекорду»?

Задача «культуры» превращается, понемногу, в задачу произвести наибольшее количество движений в наименьшее количество времени, или обратно. Какого рода движения, – это уже все равно.

И только одни «рекорды», – всевозможные количества в круге техники и физики – еще вызывают чувства восхищения, возмущения (скорее досады) и удивления. Способность возмущаться и удивляться решительно гаснет. Это понятно. Когда слабеет воображенье, вместе с ним слабеет и память. Не с чем сопоставить, не с чем сравнить данный, настоящий момент. Содержание его и принимается, как данное, просто; и если непосредственно, сейчас, не затрагивает, – не забавляет, не досадует, – то и не интересует.

* * *

Старых слов осталось порядочно. И «наука», и «политика», и целая куча других. Но почти в каждом можно найти червоточинку, если присмотреться.

В так называемой «политике» столько этого, что не знаешь, за который факт взяться. Межгосударственная торговля телами, например, вошедшая в обычный «политический» порядок. Она идет от «института заложников», – но какие там институты, к чему эти фиговые листы! Просто торговля телами (именно телами, а не «душами», ведь политика-то «реальная»!). Если сделка между новыми торговцами живым товаром не успевает состояться – живой товар превращается в мертвый; набирают новую партию. Одного сорта товар котируется выше, другого ниже… да и всякие бывают операции, самые разнообразные, отнюдь не только мена по головам и косякам.

Эта коммерция называется «политикой». Почему бы ей и не называться, раз принято, как «политика», и такое, например, положение: правительство одной страны объявляет правительствам других: «Я существую, чтобы вас уничтожить. Или я – или вы. Давайте, поговорим. Чем вы мне посодействуете?». Ему отвечают: «Что ж, поговорим. Конечно, вы существуете для уничтожения нас. Но это ваше дело. Мы в чужие дела не вмешиваемся».

И говорят… о посторонних вещах. Произносят разные слова – часто старые, под которыми уже нет прежних понятий, да и не может быть. Реальных последствий произнесение слов или не имеет, или имеет какие-то довольно неожиданные. Это в зависимости от местоположения, от храбрости или трусости страны, которая разговаривает с правительством державы, намеревающейся ее уничтожить. «Если вы… такие-сякие, – вдруг кричит последняя, – не дадите мне, чего требую, – не хочу больше разговаривать! Не желаю! И вот