Субмарина - Бенгтсон Юнас

Она приоткрывает дверь и зовет его. Он выпил половину газировки, остатки может забрать с собой. Садится на стул рядом со мной. Сучит ножками. Стесняется говорить с чужой тетей, пытается спрятать голову у меня под мышкой. Я беру его за руку, он набирается мужества и поднимает голову. В кармане у него маска Зорро. Я сказал, что он может ее надеть, если ему станет страшно.

— Тебе нравится жить с папой?

Да, ему нравится. Он любит папу.

— Вам хорошо вместе?

Да, недавно мы ходили в зоопарк. Ему разрешили погладить барашка. Но барашек заблеял, когда он попытался его поднять, и он немножко испугался. Паук-птицеед был жутко страшный. Но интересный. Он его нарисовал.

— Как дела в саду?

Очень хорошо. Он очень много играет с одним мальчиком, Густавом. Скоро пойдет к нему в гости и останется на ночь.

— У тебя есть любимое блюдо?

Это по-прежнему спагетти с мясным соусом, как папа готовит. И «Макдональдс». Он любит «Макдональдс».

Она улыбается и встает. Думаю, все прошло хорошо. Думаю, мы выдержали. Нас провожают до двери. Мне нужно подойти к стойке и договориться о следующем визите, через полгода. Но в целом все вроде прошло нормально. Она говорит, что рада этому. Делает попытку на выходе похлопать меня по плечу.

Мы идем в «Макдональдс». Он съедает картошку.

А папе нужно на минуточку отойти, встретиться с другом. Он на улице ждет. Папа быстро.

Деньги я приготовил. Остаток дня мы дома смотрим мультики. Устраиваем себе маленький праздник. Он просто объедается шоколадом. Падает мне на колени. Я несу его в кровать. Мне жалко его будить, чтобы почистил зубы. Потом иду к моему большому белому пакету, все еще лежащему в кармане куртки. Принимаю много. Больше, чем обычно, почти все. Новый след на руке.

Я работаю на крыше. Каждый день смотрю смерти в глаза. Работаю на высоте пятого, шестого, восьмого этажей. Стою, потею, руки трясутся — нужна доза.

Бывает, с прошлого раза остается немного, не столько, чтобы хватило на укол, всего лишь пыль, залегшая в складках бумаги, не попавшая в ложку, собранная со стола банковской карточкой или бритвой. Бывает. Я начиняю этой пылью сигарету и курю в обеденный перерыв. Я с охотой хожу в магазин. Я — тот самый парень, который всегда готов сгонять за пиццей, за бутербродами. Даже когда мне самому ничего не нужно. По дороге выкуриваю косячок. После обеда мне становится лучше. Телу дан задаток. Слишком мало для кайфа, слишком мало, чтобы стало хорошо. Но теперь тело знает, что получит еще. Знает, что я не отказался от своих привычек. Немного отпускает. После обеда становится полегче. Частенько мы справляемся с большей частью работы в первой половине дня, пока еще не жарко и солнце не слепит глаза. Если работа сдельная, к часу мы свободны. Что ж, приходится побегать. Если оплата почасовая, то во второй половине дня мы крепим все, что может упасть.

Каждый день я балансирую на грани смерти. Каждый день я могу оступиться. Потерять равновесие.

На мне страховочный трос.

Это на случай, если заявится охрана труда.

Мы не тратим много времени на закрепление тросов. Мы хотим побыстрее попасть домой.

Они говорят: если боишься упасть, поищи другую работу.

Они говорят: безопасность? Нет такого слова. Смотри под ноги, мастер.

Они говорят: ты слишком много куришь.

Они думают, я курю травку. Многие курят, в этом ничего такого нет. Не на работе. Дома, после долгого дня, проведенного на крыше. Хороший табак, хорошая трава. Платят хорошо, и люди много пьют и курят. С крыши редко кто падает. Умирают от табака и выпивки. Хорошая выпивка, хорошая еда, бифштексы с кровью.

Я трачу зарплату на героин. Я никому об этом не рассказываю.

Стоя наверху, я думаю о сыне. О том, что ему, может, будет лучше, если я упаду.

Не знаю.

Я не осторожничаю. Рискую. Держу темп. Я никого не должен задерживать. Шеф спрашивает, все ли со мной нормально? Да, отвечаю. Он говорит ты потеешь. Я говорю: мне жарко. Он говорит: у тебя больной вид. Я говорю: съел, наверное, что-то. Он спрашивает каждую неделю. Я никого не должен задерживать. Никто не должен задерживаться на работе из-за того, что я боюсь свалиться.

Если упаду с такой высоты, то умру. Не стану паралитиком, уродом. Не буду пускать слюни, сидя в переполненном тугом подгузнике, а поблизости ни одного санитара. Я умру.

Получит ли Мартин компенсацию? Возьмут ли анализ крови у моего трупа? Будет ли моя кровь вонять героином и грязью от нестерильных игл?

Ты что делаешь? — орет кто-то. Ты что, мать твою, делаешь? Я просто стоял с отсутствующим взглядом. Соберись, так тебя растак, мы здесь не видами наслаждаемся. Я ускоряюсь. Вижу, они за мной следят. Но пока я делаю свое дело, никто ничего мне предъявить не может. Поливаю крышу из шланга высокого давления, раствор соляной кислоты попадает в глаза, промываю их колой. Отдираю разбитую черепицу, кидаю в ведро. Я не хожу, я бегаю, ставя ноги по разные стороны гребня крыши. Им нечего мне предъявить. Никто не работает больше меня. Никому так не нужны деньги. Никто не тратит деньги быстрее меня. По-прежнему позволяю себе только дозу выходного дня, ничего грандиозного. Ну конечно, немного по будням. Но всего только вечерний укол и сигаретка на работе. Ничего особенного. Я потею, и я бегаю. Иногда, если плохо спал, если Мартин не спал, когда мне правда нужно, в обед я нахожу туалет. Но не так, чтобы улететь. Не так, чтобы отключиться. Не так, чтобы стало заметно.

Уронив ведро, я знаю, что все кончено. Оно еще не упало на Эрика, который сейчас курит, а потом поедет в больницу. Оно только-только выпало у меня из руки, а я уже знаю, что это означает. Ведро пустое, но я знаю, что это наконец случилось.

Сегодня мне позволяют закончить работу. Конец дня, мы курим, и мне рассказывают, сколько швов наложили Эрику, небольшое сотрясение, этот идиот забыл надеть шлем.

Я прощаюсь, и тут Хеннинг зовет меня на пару слов. Хеннинг здесь все решает. На Хеннинга мы работаем. Без драматизма, без лишних жестов. Просто завтра я могу не выходить.

После родов. Мы возвращались домой такими измотанными. Довольными и измотанными. Красные глаза, утомленные улыбки. Я успел сбегать домой: переодеться и забрать люльку, мы забыли ее в спешке, когда начались схватки. Сломя голову помчался обратно в роддом. Дорога назад, казалось, длилась целую вечность.

И вот мы в автобусе, и люлька стоит между нами. Крохотный мальчик. Личико уже разглаживается, уже человек. Маленькие живые глазки, сейчас вот закрыты, убаюкало в автобусе. Мы устали, мы довольны. И одна мысль у обоих. Никто не сказал ни слова. Но мы думали об этом. Я думал. Что мы так счастливы. Так устали и так счастливы. Очень счастливы. И вот сейчас бы разочек уколоться, только разочек, самую капельку. Не на полную катушку, не до того состояния, когда ты на грани, когда вселенная раскрывается и снова захлопывается. Всего только один укольчик. Как же будет хорошо! Если нам уже сейчас так хорошо, так что же будет после укола? Если можно почувствовать себя счастливым уже на лестнице, со шприцем в руке, в поисках здоровой вены, так как же нам может быть хорошо потом? Может, только я чувствовал голод. Может, просто внушил себе, что это витает в воздухе.

Мы пришли домой, и наваждение исчезло.

Мы пришли домой, нам было чем заняться. Бутылочки, ужин, пеленки, распашонки.

Мы пришли домой, наваждение миновало.

Я стыдился своих мыслей. Я не сводил с него глаз.

— Ну можно я его возьму?

Он держит большого динозаврика. Плюшевый хищник, изо рта торчат белые плюшевые зубы. Малыш искупался, переодет во все чистое. Мы упаковали в сумку одежду на два дня. Кое-что до сих пор влажное. Я не успел все высушить, но хотел быть уверен в том, что дал ему с собой только чистое.