Избранные произведения в двух томах. Том 2 [Повести и рассказы] - Дмитрий Холендро

Они даже не пошли, а побежали вдоль реки, в которой крутилось большущее и черное от времени колесо с жестяными черпаками — чигирь, сказала Мастура на бегу, вспомнив, что она экскурсовод. Колесо скрипело и скрипело, переливая воду на высокий берег, и вода уплывала в сады и огороды, а река спешила дальше, пока не наткнулась на плотину, и Кеша пошел по ее узенькому верху, а внизу гремел, разбиваясь, водопад. Кеша размахивал руками все отчаянней. Может, опять хотел себя показать, но не думал об этом. А вода за плотиной слетала далеко вниз, в ущелье, врезавшееся в парк, вода перевивалась, бурлила, разбрасывая брызги, разлетаясь в пыль, пронизанную светом, неудержимо скатывалась по дну ущелья, как по лотку. Там река превращалась в тугой ручей, набиравший силу и скорость выстрела.

Наконец Кеша перебрался по плотине на другой берег, Мастура осталась на прежнем и побежала вниз, а он не хотел отставать и тоже побежал, крича ей, чтобы она не упала, потому что она бежала неосторожно, но ничего не было слышно из-за воды, кувыркающейся между ними в пене, а они все бежали по разным берегам, и вдруг Кеша остановился, и тогда она остановилась тоже. Оба задохнулись и все же сразу стали кричать, как будто ничего важней не было. Вода гудела тише, слова разбирались.

— Что это за имя — Кеша.

— Иннокентий!

— Как у Смоктуновского!

— А?

— Как у Смоктуновского!

— Но я не артист!

Кричать через кипящий ручей было проще, чем тихонько говорить, находясь совсем рядом. Настолько проще, что они не заметили, что перешли на «ты».

— А что ты делаешь в своем Наяринске?

— Живу с дедом.

— А дед что делает?

— Он лесничий.

— А ты?

— А я помощник лесничего. А ты, Мастура?

Она отмахнулась и опять побежала.

Ручей разлился в озеро, и шум воды ушел в глубину, отвечая на голос водопада донным рокотом, за озером же опять была река с тенями деревьев на волне и горбатым мостом, на котором Кеша наконец встретился с Мастурой. Она схватила его за руку, посмотрела на кисть, где должны быть часы, но у него другие были часы, он быстро вытащил их из кармана под ремнем, дедовские часы на цепочке.

Мастура глянула и вскрикнула: то ли часы ее удивили, то ли времени было много и совсем ничего не осталось у этого дня в запасе.

Что же он — так ничего и не скажет ей? Не скажет. Ну, тогда хоть смотри — смотри, как она качает рукой и в такт этим взмахам подрагивают и качаются золотые кольца в ушах, как она идет своим королевским шагом. Почему — королевским? А каким же еще? Он и властный, и легкий. Летящий шаг. Особенно сейчас, когда она торопится. Не удержишь.

В уличной витрине часы самых разных размеров и фасонов на гнутых подставках показывали одинаковое время, бегущее вперед. Кеша погрозил часам кулаком, зло и неподдельно погрозил, без расчета, что она увидит, но она увидела, и улыбнулась, и спросила:

— Так идем или так?

И показала через круглый сквер — напрямик или в обход?

Лучше было так, как длиннее, но он хотел, как ей лучше, и, опять ничего не сказав, мотнул головой — на сквер, как лошадь. Они срезали кольцо, двинувшись по дорожке, раздваивающей очередной ташкентский сквер.

Хрустел под их ногами песок, красный от рождения или от закатного солнца, оно садилось где-то за городскими зданиями, а сюда роняло последний свет, как последние звуки дня. Косо стояли над головами деревья, клонясь, — это чинары, сказала Мастура. Чинары почти легли на землю.

— Отчего они так, лесничий?

— Наверно, устали.

Последним усилием чинары выпрямлялись, тянули вверх свои корявые и длинные шеи, а у ног стелились, хоть взбегай по ним к небу, к солнцу.

— Я тут занималась, когда сдавала экзамены в школе, — сказала Мастура, подняв глаза.

А он подумал, что это совсем близко от маленькой улицы Тринадцати тополей, раз она тут занималась.

— Если бы папа не умер, я была бы студенткой.

Значит, отец недавно умер. Хочешь, я тебе помогу? Чем? Чем хочешь. Ты не смотри, что я такой легкомысленный, это я просто… Ну, вот такой я… Но все смогу… Скажи: останься — останусь. Не скажет она, не поймет, а он улетит еще сегодня, нет, в ноль часов, на рубеже двух дней, прожитого и не наступившего. Что он сделал, чтобы она поняла? Продал теткину мебель и купил пиджак из твида. Играл в футбол с огольцами под ее окнами… Цирк это.

И как раз проходили мимо цирка.

У полукруглых стен с афишами, на которых морды клоунов соседствовали с мордами тигров, хищно скаливших клыки, топтались, курили зрители. Был антракт, наверно… У маленького кинотеатра по соседству тоже кучками толклись парни и девушки, как будто здесь и фильмы шли с антрактами… Хорошо этим парням. Они будут так же и завтра топтаться. А его, Кеши, здесь не будет. Придумали авиацию.

И хотя старался он об этом думать насмешливо, получалось грустно. Даже тоскливо, как и одному не бывало в самой глухой лесной глуши. Вот где ему вдруг стало одиноко, в большом городе, вот когда…

Город зажег фонари.

Нырнули в ступенчатую пасть подземного перехода. Их встретили грозными выкриками:

— Берите — опоздаете! Ваше счастье!

— Слад-кие ор-р-решки!

От лотерейных билетов они отказались — к чему? Но поднялись из тоннеля, хрустя орехами, как белки, которых Мастура не видела. Разве в зоосаду. Орехи молчать помогали. Самое время было помолчать. Им. И всем вокруг. Но только наступили на последнюю ступеньку, как их оглушили галдящие наперебой голоса:

— Маки! Маки!

— Пиончики!

— Тюльпаны!

— Купите!

Девочки в косицах, ребята в тюбетейках, шустрые старики и бабушки, обняв бидоны с цветами, притаились у тоннеля, как в засаде. Шаркая ведрами и бидонами, они смыкались с обеих сторон, подкарауливая покупателей и пропуская их как сквозь строй. Прохожие прорывались, но Кеша возликовал. Вот что он мог сделать — накупить ей цветов на память. Хоть что-то мог! Кеша покупал подряд, складывая цветы в руки Мастуры и не замечая, что она перестала улыбаться, начала злиться. Чуть не опрокинула чье-то ведро, убежала.

— Мастура!

Сделать для нее было совершенно нечего, хоть умри. Оставались еще деньги от мебели — целая жменя денег. И прямо перед глазами пылали окна универмага, где стекла было больше, чем бетона. В стекле этом догорало солнце, догорал день.

Кеша схватил Мастуру за руку и потащил к входу в будничный и волшебный торговый мир.

— Не надо! — упиралась она.

Но он крепко держал.

Юные продавщицы в синих халатах уже пересчитывали чеки. Повернув голову, Мастура удивленно посмотрела на что-то, и Кеша, как охотник на мушку, поймал добродушного ваньку-встаньку с задранными на затылок руками, будто пластмассовый богатырь делал физзарядку. Его близнецами были уставлены все полки. Сотня ванек-встанек, не меньше.

А рядом были прилавки с обручальными кольцами, их уже затягивали серой парусиной, и они становились скучными. А взять бы два кольца и — за угол, на эту улицу, где стоит ее дом. А там — мама, которой он так и не видел. Что за мама — с рассвета на работе?

— Здравствуйте, мама… У меня матери рядом не было… У нее другой муж, у отца другая жена. А я с дедом.

Мама, как водится, говорит:

— Я же вас совсем не знаю!

— Познакомимся…

Но то ли схлынул первый порыв, захлестнувший душу, то ли предчувствие подсказало, что обидит он Мастуру дорогой покупкой, он купил ваньку-встаньку, забавного богатырька с колокольцами в пузе. Смешно так позвякивали…

Мастура сказала:

— Спасибо!

И прижала его с цветами к груди.

Выходя из универмага, наткнулся Кеша на зеркало, не узнал себя. Щеки плоские. Подтянуло. Глаза остановились, в одну точку смотрят, как приклеенные. Он и не он…

Конечно, Мастура была с ним, потому что он улетал. Это всегда и всем свободу дает, когда говорят не «до свиданья», а «прощай».

На перекрестке дирижировал машинами щеголеватый милиционер, под носом веник усов — врастопыр. И толстяк. Отчего это в Ташкенте милиционеры толстые? От солнца, что ли? От лепешек?

Милиционер резво сунул свисток под свой черный веник и задул свирепо, зашелся, когда они с Мастурой хотели перебежать улицу. Вернул. Вот и спасибо тебе. Задержал хоть на минуту. А Мастура кивнула на милиционера как на последнюю достопримечательность.

— Наша знаменитость.

Еще минуту можно задержаться, посмотреть.

Знаменитость, не чувствуя своего веса, поворачивалась балериной и помахивала своей полосатой палкой грациозно и неумолимо. Ловкий дядя.

Тут подъехал трамвай, заскрежетал. Хорошо. Еще минута — переждать, пока он пройдет. Но Мастура побежала, и Кеша выскочил перед трамваем и, подражая знаменитости, поднял руку. Вожатая, темная, худая женщина с усталым лицом, кулаком ему погрозила, а Кеша подмигнул ей. Мастура уже перебежала дорогу, а вожатая еще и звонком брякнула. Да не сердись, поехали! Кеша опять показал ей, чтоб ехала. Как артист. А в руке-то цветок застрял. Пиончик. Потеха!