В лесах Пашутовки - Цви Прейгерзон

тридцать лет тому назад:Ах, что было в нашей Каменице — Полюбил парнишечка девицу. Яков встал у Ривки под дверями — В сердце парня полыхает пламя. Если, Рива, ты не дашь согласья, Он сгорит, как пук соломы, в одночасье…

Катя слушала песню, и лицо ее светилось счастьем. Налетел легкий кашель, потряс грудь новобрачной, оставил на поднесенном к губам платочке капельку крови. И тут вдруг диким зверем вскочил со своего места Шлеймеле Малкиэль и принялся ругать жениха последними словами. Хорошо, что Варвара Федоровна, толстая и добросердечная мать невесты, вовремя выставила на стол еще три бутылки вина. В итоге все основательно перепились, а хозяйка висла у меня на шее и требовала плясать.

Вскоре наступил Песах, речка вздулась, вышла из берегов, и грязные льдины, сталкиваясь и громоздясь друг на дружку, устремились вниз по течению. В канун праздника мы втроем отправились в молитвенный дом — реб Исер Пинкес, Шлеймеле Малкиэль и я. И вновь увидел я там обломки былой жизни исчезнувшего местечка, праздничные светильники, кучку печальных стариков. Один из присутствующих одолжил мне свой молитвенник. Когда дошло до молитвы Ѓалель[29], все очень воодушевились. Старики раскачивались с удвоенным усердием, а Шлеймеле Малкиэль так и вовсе обезумел. Казалось, его бледное, устремленное к Богу лицо было скроено из того же материала, из которого делались великие пророки — Исайя, Иезекииль и Шабтай Цви[30]. Из темных углов комнаты, от ковчега со свитками, от морщинистых шей, напрягшихся в громкой молитве, — отовсюду слышались мне отголоски моего ушедшего детства. Я вышел наружу, и ночная прохлада бросилась мне на грудь и обняла, как стосковавшаяся подруга. Со стороны железной дороги слышался стук колес проходящего поезда, а в нем — дыхание всей огромной страны.

Но вот поезд прошел, и глубокая тишина опустилась на Гавриловку. Я решил пройтись по берегу бурлящей речушки; отчего-то волшебство ночи наполняло меня непонятной тоской. В какой-то момент я услышал голоса Исера Пинкеса и Шлеймеле Малкиэля, моих странных соседей.

— С чужой женщиной делишь ты ложе свое, реб Исер, предатель, старый ты черт, — лихорадочно твердил Шлеймеле. — Что скажешь Господу, когда предстанешь перед Его лицом?

— Скажу: оба глаза Ты забрал у меня, Господи, оттого не видать мне Твоего лица, — отвечал на это реб Исер Пинкес. — Отведи меня домой, Шлёма. Ты болен. Ты сумасшедший ешиботник, нищий, больной и грязный…

— Домой?! Нет у тебя дома в этом мире! — закричал Шлеймеле.

В следующий миг он подтащил слепого к краю обрыва и со всей силы толкнул его вниз, в воду. Я услышал сильный плеск от падения большого тела и бегом бросился спасать тонущего. К счастью, слепой оказался хорошим пловцом и выбрался на сушу еще до того, как подоспела моя помощь. Он дрожал всем телом и молчал.

— Видывал ли свет такого безумца? — проговорил я, поддерживая соседа под локоть. — Пойдемте, реб Исер, я отведу вас домой. Вам нужно срочно переодеться в сухое.

— Бог мести Адонай! — послышался из тьмы голос Шлеймеле Малкиэля.

Как лунатик, как одержимый, шел этот человек сквозь ночь. Куда, зачем? А рядом, на небе и в лесу, расхаживали тысячи звезд, и прохладный весенний ветер трепал и раскачивал кроны деревьев.

— Бог мести пришел! — снова прокричал Шлеймеле Малкиэль, Машиах бен Давид, бледный человек с горящими глазами.

Речка бурлила, выламывая и громоздя куски черного ноздреватого льда. Их тоже несло вниз по течению, по заранее назначенной дороге, все вперед и вперед, до самого последнего конца.

1934

Мой первый круг

1

Первые дни моей жизни прошли в уродливом сгорбленном местечке, в бесконечном круговороте пыли, снега и грязи. Там я и ползал — в грязи, снегу и пыли — ползал и видел в том свое предназначение.

Душа народа теплилась тогда в синагогах, в почитании субботы, в ежедневных молитвах: утренняя шахарит, дневная минха, вечерняя маарив, и снова шахарит, и снова минха, и снова маарив… С тремя ежедневными трапезами впитал я трепет иудейства, навсегда отравивший мою детскую душу. Помню хасидов, которые, сидя в кружке, распевали печальные мелодичные песни. Помню детскую свою уверенность, что именно они, эти песни, эти сердечные искренние молитвы, летят сквозь парохет прямиком в уши Всемилостивейшего Создателя. Вечер вползал в дом, в низенькие закопченные окна, мелкими шажками продвигался по комнате, прятался в темных углах. Там, в углах, пустопорожняя будничная суета превращалась в глубокую вечернюю тоску, накрывающую мир своими перепончатыми крыльями. Но тут вдруг вставал со скамьи портной реб Азриэль, смуглый еврей с седой бородой, — вставал и, хлопая в ладоши, пускался в пляс. А за ним — реб Пинхасл, а за тем — реб Шмельке Топ… — и вот уже все они топчутся в круге, и поют, и хлопают, и танцуют.

Как раненое животное в преддверии смерти защищает своего детеныша, так пестовало меня это уходящее поколение, с ревностным вниманием отслеживая каждый мой шаг. Культура древних традиций, праздников, постов, поминовений жила бок о бок со мной, готовясь поглотить меня без остатка. Какие только иудейские формы и ритуалы не оставили отпечатка в моей душе… В хедере я заучивал жгучие слова Торы, резник Хаим показал мне, малому мальчику, тропы и дороги Талмуда, в доме реб Пинхасла ждали меня подшивки альманаха «Шилоах». От своего отца, от длинной цепочки предков и поколений унаследовал я неистребимую тягу к письменному слову.

Книги поселили в моей детской голове воспоминания о древних временах; образы дальних стран и великих событий полностью захватили мое воображение. Перед моим мысленным взором простирались песчаные пустыни; полы белых шатров колыхались на ветру, как крылья диковинных птиц; в жилах моих вскипала кровь диких племен, вышедших на завоевание Ханаана. Этот удивительный мост между покорителями Ханаана и