Двадцать дней без войны (Так называемая личная жизнь (Из записок Лопатина) - 2) - Константин Симонов

- Отказал.

- Я так и думал, - сказал Губер.

И Лопатин по его тону почувствовал, что совершил неловкость:

говоря с редактором, за Вячеслава попросил, а про стоявшего рядом, около трубки, Губера, что он хочет на фронт, - ни слова! "Да, некрасиво вышло", - подумал он. И так прямо и сказал об этом Губеру:

- Извините меня, некрасиво вышло, что за него при вас просил, а о вас самом промолчал. Как только вернусь в Москву, исправлю это - даю слово!

Губер кивнул, но ничего не ответил.

- С выездом в Красноводск остается в силе? - сухо спросил он уже на улице, когда вышли из здания округа.

- Остается в силе, - сказал Лопатин.

Он думал, что Губер поедет в машине вместе с ним и можно будет по дороге как-то еще смягчить неловкость. Но Губер в машину не сел, сказал, что живет недалеко от штаба округа и хочет перед сном пройтись. Приказав шоферу отвезти Лопатина, руку на прощание пожал, но в глаза не смотрел; как видно, и в самом деле рассердился...

Лопатин ехал в машине рядом с замерзшим и недовольным водителем и думал: как просто и быстро решаются во время войны вопросы за спиной ничего не подозревающего человека. Раз-два, и готово! И уже не вернешься к этому. Хотя от того или другого решения могла зависеть вся дальнейшая судьба Вячеслава. И даже не в смысле жизни и смерти - можно поехать на фронт и остаться жить, а можно и здесь, в Ташкенте, заболеть и помереть, а в каком-то еще более важном смысле: как ему дальше жить, какой жизнью?

И хотя редактор по телефону имел полное право сказать свое "нет!", все-таки в том, что вот так: раз-два, и готово! - было что-то обидное.

11

Вячеслав Викторович открыл дверь в пальто, накинутом на плечи поверх нижнего шерстяного белья.

- Извини, не стал ждать тебя с чаем - замерз.

Он лег на свою продавленную тахту, накрывшись пальто поверх двух одеял.

- Чай, - кивнул он на стол, на котором стоял завернутый в халат чайник. - Когда развернешь, кинь на меня еще и халат, чтото лихорадит.

Лопатин развернул чайник, укрыл Вячеслава Викторовича поверх пальто халатом и налил себе стакан чаю.

- Чай жидкий, кончается, - сказал Вячеслав Викторович.

Чай был действительно жидкий, но еще горячий. Лопатин отпил полстакана и, чтобы не забыть, пошел во вторую комнату, вынул из чемодана, принес и положил на стол осьмушку чая.

- А тебе в дорогу?

- Хватит, еще одна осьмушка есть.

Лопатин допил стакан и жадно налил еще. Ему тоже все время было холодно. И там, в штабе округа, и в машине, и здесь.

- Зачем тебя вызывали к телефону? Какие новости или перемены? - спросил Вячеслав Викторович, когда Лопатин дохлебал второй стакан чая.

- Перемен нет, - сказал Лопатин. - Еду утром второго в Красноводск. А новости... - Он помедлил с ответом и сказал то, чего не сказал Губеру: что награжден орденом Красной Звезды.

- Поздравляю, - Вячеслав Викторович как был, в одном белье, вылез из-под одеял, пальто и халата и обнял Лопатина. - Совершить, что ли, грех, изъять из новогодней складчины? Обмыть-то надо.

- Не надо, не греши. Послезавтра на Новом году заодно и обмоем.

Вячеслав Викторович недовольно повел головой - очень хотел согрешить, но спорить не стал и залез обратно на тахту подо все наваленное на себя.

- Какой он хоть из себя, ваш знаменитый редактор? - спросил он.

И хотя вопрос был естественный, Лопатин с удивлением подумал, что Вячеслав даже не представляет себе, как выглядит человек, только что по телефону решавший его судьбу.

Он усмехнулся и сказал, что их редактор довольно обыкновенный с виду дивизионный комиссар тридцати девяти лет от роду. Не так давно, всего пять лет, носит военную форму, но выглядит в ней вполне по-военному. Роста среднего, поджарый, особых примет не имеет. Разве что одну: почти все, что бы ни делал, делает с ненормальной быстротой. При уме и характере академической образованностью не отличается; один из тех людей, которые всю жизнь сами себя образовывают, как говорится, без отрыва от производства.

- А как ты думаешь, - помолчав, спросил Вячеслав Викторович, ни разу не улыбнувшийся, пока Лопатин полусерьезно-полушутя говорил все это, - вот я два раза посылал ему туда свои стихи. И он - теперь мне это уже ясно по физиономии Губера - оба раза не напечатал. Как по-твоему: он сам-то читал мои стихи? Как ты думаешь?

- Не знаю, думаю, читал, - ответил Лопатин, думавший совсем не об этом - сам или не сам читал редактор стихи Вячеслава, - а о том, как бы все вышло, если бы редактор вдруг согласился и тут же сразу, как это у него водится, стал бы звонить о Вячеславе в Политуправление округа. А этот вот лежащий сейчас на своей продавленной тахте, под одеялами, пальто и халатом, плохо себя чувствующий и плохо выглядящий человек, формально освобожденный от службы в армии по какому-то там пункту о неполной пригодности, в ответ на твое предложение ехать вместе на Кавказский фронт вдруг взял бы да не поехал!

И даже не отказался бы прямо, а уклонился. По многим - сразу причинам, которых в таких случаях хватает у человека. Что тогда? Решил сам - за него и без него, - что он готов ехать, и даже солгал, что просится, а потом бы оказалось, что все не так!

- Наверно, я должен был подумать об этом еще в Москве, - после молчания сказал Лопатин, глядя на Вячеслава Викторовича и решив договорить все до конца. - Хотя, с другой стороны, я не мог думать об этом заранее, не увидев тебя. То, что я скажу тебе сейчас, практически бессмысленно, - это уже невозможно сделать.

И все-таки ответь мне: если бы я мог вот здесь, сейчас, обмундировать тебя, оформить документы и второго уехать отсюда на Кавказский фронт вдвоем с тобой, как бы ты решил для себя этот вопрос?

Вячеслав Викторович сел на тахте, потянув за собой одеяло, пальто и халат и прислонившись спиной к стене. Сейчас, когда он вот так прислонился к стене, стало видно, какие худые, выпирающие ключицы у него там, под грязным шерстяным бельем.

- Тебе будет странно, - сказал он, - но я сам один раз уже подумал об этом.

- И даже знаю когда. Когда я говорил тебе, что, может, попаду в армию к нашему общему знакомцу - Ефимову. Так?

- Да. Подумал, но смолчал, понимая, что это невозможно, не от тебя зависит. Не стал напрасно сотрясать воздух: ах, как бы я хотел поехать! Чувства стыда не потерял. Кое-что про меня - правда, но это клевета.

- Укройся, - сказал Лопатин, - тебе холодно.

- Мне не холодно. Только налей мне чаю - неохота вставать.

Лопатин налил стакан, подал ему и сел на край тахты.

- Еще не остыл, - Вячеслав Викторович отхлебнул глоток.

Он сжимал стакан в руках, согревая им ладони. - Скажи мне, пожалуйста. Несколько раз удерживался от того, чтобы спросить у других, а у тебя спрошу: тот П. А., который иногда пишет у вас в "Звезде" очерки из действующей армии, - неужели это тот самый, которого таким смертным боем били в начале тридцатых за все, что бы он ни написал. И за идеализм, и за пацифизм, и за псевдогуманизм, и еще черт знает за что! И просто за некоторые странности его письма. Неужели он?