Загадки истории. Злодеи и жертвы Французской революции - Алексей Толпыго

Как так?! Король, вместо того чтобы решать вопросы самому (или поручить их своим министрам), созывает какое-то собрание? Будет решать с ним вместе? «Король подал в отставку!» – заявил кто-то из остроумцев. Это было только острое словцо, mot, однако обстоятельства показали, что это заявление было преждевременным, но отнюдь не бессмысленным, даже не преувеличенным. Действительно, это собрание стало первым шагом к революции и – в конечном счете – к гибели короля. Жозеф де Местр писал (правда, писал задним числом, когда легко быть пророком): «Революция была неизбежна, ибо правительство должно пасть, когда оно вызывает презрение у добрых людей и ненависть у дурных».

Это был момент, когда Франция была, в некотором роде, едина. Все более или менее сходились в том, что «дальше так жить нельзя». Но единство такого рода обманчиво: оно может позволить покончить с существующим режимом, но отнюдь не позволяет установить новый. Как только режим падет – тут же выяснится, что все стремились к разному.

Король против парламентов

Крах старого режима

К 1786 году вся Франция желала революции. Но отнюдь не революции против короля. То, что монархия должна быть сохранена, ни у кого не вызывало и тени сомнения; речь шла только о реформе – и кстати, не обязательно в сторону сокращения полномочий короны (Мирабо надеялся их расширить).

Идея республики ставилась в теории очень высоко, но считалось, что это «хорошее начинание, но не для наших климатических условий».

В самом деле, сказал бы вам образованный француз XVIII века, республики процветали в Афинах и Спарте, пока они были крохотными державами. В нашем просвещенном XVIII веке также могут процветать крохотные швейцарские кантоны-республики или малые штаты в Северной Америке (Соединенные Штаты еще не воспринимались как единое государство, а скорее как политическая ассоциация Коннектикута, Род-Айленда и еще дюжины маленьких государств). Но республика в такой огромной стране, как Франция? Нет. Мы слишком хорошо помним судьбы Римской республики, когда она из небольшой державы стала мировой империей: сплошные войны генералов, пока державу не спасли императоры. А если вам этого примера мало, то каких-нибудь сто лет назад англичане отрубили голову своему королю и провозгласили республику. И что же? Тирания законного монарха сменилась тиранией Кромвеля, только и всего. Впрочем, – продолжит наш воображаемый собеседник ради объективности, – я готов признать Кромвеля великим государственным деятелем, и при нем Англия стала могущественной, пусть так. Но ведь едва он закрыл глаза, как началась грызня генералов, и англичанам пришлось призвать прежнюю династию. А вот когда они через 25 лет совершили новую революцию, не провозглашая республики, и призвали на трон Вильгельма Голландского – все получилось прекрасно. Сами видите: для таких колоссальных держав, как Англия и Франция, необходима монархия.

Революция, таким образом, предполагалась через посредство и через содействие короля – «реформа сверху». Причем все пять основных игроков (мы их перечислим чуть позже) надеялись добиться своего.

Двор надеялся приструнить аристократию. Провинциальное дворянство – получить новые привилегии. Оппозиционеры, вроде Лафайета, хотели при помощи короля провести прогрессивные реформы. «Раз уж мы терпим неудобства неограниченной власти, – писал он генералу Вашингтону по поводу законопроекта о возвращении гражданских прав протестантам, – воспользуемся на этот раз ее достоинствами»: пусть король, вопреки мнению «общества», проведет этот прогрессивный акт. Были и другие игроки, но о них мы поговорим немного ниже.

И вот в начале весны 1787 года собрались «нотабли» – собрание, мы бы сказали, «французской олигархии», влиятельных и знатных людей страны.

Идея была изначально неудачной. Правительство стало просить денег у тех, кто никогда их не платил и – что еще хуже – привык считать свободу от налогов своим неотъемлемым правом. «Ужасно жить в стране, где нет уверенности, что сохранишь то, чем обладаешь! Такое бывает только в Турции!» – жаловался кто-то из привилегированных. Будь нотабли немного предусмотрительнее, они бы дали денег… и может быть, никакой революции не было бы. Но «привилегированные» зарвались, они, по сути дела, отказались помочь власти. Хуже того, они пошли в атаку.

Средоточием оппозиции стал парижский парламент. Напомню читателю, что парламентами во Франции называли отнюдь не законодательный орган, а судебный – верховный суд королевства, причем не один, а… четырнадцать. Франция была «лоскутным одеялом», сшитым из провинций, приобретенных королями в разное время, и в разных регионах страны действовали разные парламенты: парижский, бордосский, руанский и так далее. Это были самые независимые от королевской власти политические органы. 15 лет назад, под конец царствования Людовика XV, канцлер Мопу реформировал парламенты, сделав их послушным орудием власти. Реформа Мопу была целесообразна, но очень непопулярна. Молодой король, при общем восторге, изгнал Мопу и восстановил прежние парламенты – те, с которыми несколько столетий воевали французские короли. Мопу, узнав об этом решении, сказал: «Я выиграл для короля процесс, длившийся 500 лет. Если король хочет заново его проиграть – это его право».

Таким образом, 1787–1788 годы стали годами борьбы между привилегированными сословиями – дворянством, высшим духовенством, парламентами с одной стороны, и правительством – с другой. Причем парламенты высказывают самые радикальные, самые прогрессивные тезисы. Раздраженное правительство решает арестовать двух самых ярых крикунов – парламентских советников д'Эпремениля[3] и Гуалара де Монсабера. Результат?

Офицера с несколькими солдатами отправили на заседание парламента. При этом даже не потрудились послать с ним человека, который бы знал арестуемых в лицо. Офицеру пришлось просить парламент указать ему нужных людей, президент парламента ответил: «Если вы не знаете этих людей, то, конечно, не мы их укажем», а палата подхватила: «Мы все д'Эпременили и Монсаберы, арестуйте нас всех!» В конце концов оба советника отдались в руки солдат, но не преминули закатить речугу о цепях деспотизма, о том, что «если надо мной будет занесен топор, я не дрогну и до последнего вздоха останусь верен парламенту» и т. д. Естественно, что ничего особенного с ними не сделали.

«Вы говорите о плахе и цепях, – мог бы ответить им пророческий голос, – меж тем вы знаете, что ничего подобного вам не угрожает, пока вы живете под отеческой – для вас – королевской властью, милостивой к вам. Вот когда вам удастся ее низвергнуть, тогда вы погибнете; но вы погибнете как жертвы революции, которую сами в своем безумии вызвали».

И действительно, вскоре д'Эпремениль, вместе с парламентом, потеряет популярность. Через год в Генеральных Штатах он займет место в рядах крайне правых. «Я тоже верил в народ, – скажет он в конце 1789 года, – но я глубоко ошибался. Король, которого я проклинал, – ангел; народ, о котором я взывал, – фурия».

Пройдет еще два года, и мэр Парижа, жирондист Петион, будет отбивать д'Эпремениля у разъяренной толпы; избитый, лежащий в канаве, он скажет Петиону: «Милостивый государь, я был любимцем народа, как вы теперь. От всего сердца желаю, чтобы с вами не случилось того же, что со мной».

Пожелание это не имело силы. Через год д'Эпремениль был казнен; и примерно тогда же Петион вынужден был бежать, скрываясь от победителей-монтаньяров, и в лесу нашли его труп, растерзанный волками…

Но все это случится через несколько лет. Пока же в политической игре участвуют пять основных игроков. Это правительство, которое пыталось как-то сохранить управляемость страной, но при этом делало ошибку за ошибкой; придворные («двор»), фантастически недальновидные и озабоченные в основном сохранением и умножением своих привилегий – и это в час потопа, который смоет их всех вместе с привилегиями; аристократия, желавшая революции для того, чтобы расширить свои привилегии, а потому враждебная и правительству, и двору; пресловутое «третье сословие»; и, наконец, обширная масса ниже третьего сословия, которую симпатизирующие ей называют «народом», а не симпатизирующие – «чернью». Я все-таки позволю себе называть ее чернью, исходя из того, что эта масса, хотя и составляла большинство населения Франции, но в любом случае не представляла весь народ.

Понятно, что при таком сложном раскладе и войне «всех против всех» постоянно возникали и рушились временные союзы: аристократия вместе с чернью против третьего сословия; третье сословие – вместе с частью аристократии и так далее. А ведь, кроме названных мною «групп по сословиям», были еще «группы по интересам» – «орлеанисты», то есть сторонники герцога Орлеанского; жирондисты; монтаньяры…