Повести о дружбе и любви - Анатолий Алексин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он опять нахмурился:
– Не видишь, что ли? Ящик из-под сахара. Мы его к плоту прибьем – и получится капитанский мостик, с которого я буду вами командовать. Понял?
– Понял.
– Мог бы сам догадаться.
После этого мне, конечно, не очень-то хотелось задавать Саше новые вопросы. Но я все-таки не удержался и спросил:
– А куда мы поплывем? Куда-нибудь далеко-далеко? Я давно хотел…
И эти слова почему-то очень не понравились Саше.
– Ишь какой Христофор Колумб объявился! «Поплывем! Далеко-далеко»! Будем здесь, возле холма, курсировать – и все.
– У-у!.. – разочарованно протянул я. – Это неинтересно. Я думал, будем путешествовать…
– Мало что неинтересно! Не могу я из города уехать. Понял?
– Почему не можешь?
– Не могу – и все. Тайна!
– Тайна? – шепотом переспросил я. Это слово я всегда произносил шепотом. – Здесь, в Белогорске, тайна?
– Да вот, представь себе. Здесь, в Белогорске.
– И ты из-за нее не можешь уехать?
– Не могу.
Я позавидовал Саше: у него была тайна! И наверное, очень важная, если из-за нее он отказывался от дальнего путешествия. Чтобы я больше ничего не выведывал, Саша тут же заговорил о другом.
– Ты, Олимпиада, кормила Бергена? – с напускной строгостью спросил он.
Я помимо воли улыбнулся:
– Олимпиада!..
– Чего зубы скалишь? – разозлился Саша. – Ничего нет смешного. Пьесы Островского никогда не читал? У него там Олимпиады на каждом шагу.
– Я читал Островского. И даже в театре смотрел.
– Ой, ты небось каждый день в театр ходишь? – воскликнула Липучка, которая совсем не обиделась на меня.
– Не каждый день. Но часто…
– Ты и в Большом был?
– Был.
– Ой, какой счастливый! Ты небось и книжки все на свете перечитал? У вас ведь там прямо на каждой улице библиотеки!
– Да… читаю, конечно…
Только-только я стал приходить в хорошее настроение, как Липучка все испортила:
– Ой, ты небось отличник, да?
И почему ей пришел в голову этот дурацкий вопрос? Я только и мог неопределенно пожать плечами.
– Я так и думала, что ты отличник!
А Саша все хмурился. «Наверное, хвастуном меня считает, – подумал я. – Но ведь я ничего определенного не сказал. Я только пожал плечами – и все. Это же Липучка раскричалась: „Отличник, отличник!“ А почему я, в самом деле, должен срамиться и всем про свою двойку докладывать?»
– Ясное дело, у них там отличником быть ничего не стоит, – мрачно сказал Саша. – Все книжки перечитаешь, пьесы пересмотришь – и сразу все знать будешь. Даже в учебники лазить необязательно.
От Сашиных слов мне почему-то захотелось нагнуться и получше разглядеть камешки под ногами.
– Ну ладно, – сказал Саша. – Давайте плот строить.
Он объяснил, что мы скрепим все балки и бревна поперечными досками, перевьем их проволокой, приколотим ящик, из которого он, Саша, будет нами командовать, и спустим плот на воду.
– Ты работать умеешь? – сердито, заранее сомневаясь, спросил Саша.
– А чего тут уметь? Подумаешь, дело какое!
Тогда Саша приказал мне укоротить два березовых бревна, которые были гораздо длиннее других.
– Чтобы не выпирали, – объяснил он и принялся доламывать старую калитку.
Я взял топор, закинул его обеими руками за правое плечо и что было силы хватил по краю бревна. Но бревно от этого не укоротилось, а треснуло где-то посередине и раскололось.
– Эх ты! – с презрением произнес Саша. – Разве это топором делают? А пила зачем? Целое бревно испортил!
Даже Липучка смотрела на меня так, что я понял: она не только восторгаться умеет – и свое знаменитое «ой» по-разному произносит.
– Ой! – насмешливо сказала она. – Топор держать не умеет! Дрова, что ли, никогда не колол?
– А зачем ему колоть? – за меня ответил Саша. – У них там в квартирах и газ, и паровое отопление… Что угодно для души! А еще кричал: «Путешествовать, путешествовать»! На экскурсии тебе ездить, а не путешествовать!
«Я приехал! Приехал!»
Когда мы возвращались с реки, холм уже не был зеленым. Да и весь городок можно было назвать скорее не Белогорском, а Темногорском. Дорога показалась мне гораздо длиннее и круче, чем утром. Я подумал, что летние дни очень долгие и раз уже успело стемнеть – значит, совсем поздно. Вдобавок ко всему у меня что-то перекатывалось в животе и неприятно посасывало под ложечкой.
За целый день я съел всего два немытых горьких огурца и кусок черствого черного хлеба. Все это хранилось у Саши в зеленом шалаше. Один раз Саша сбегал в город и принес оттуда миску горячего супа, но отдал ее шпицу Бергену. А нам с Липучкой он не дал супа, потому что мы, по его словам, должны были тренировать свои желудки и закаляться, как будущие моряки.
– Ну да, «закаляться»! – ныл я, с завистью поглядывая на шпица Бергена, который шумно лакал из миски дымный, пахучий суп. – Если бы далеко поплыли, тогда другое дело! А то здесь, поблизости, будем крутиться. Зачем же нам закаляться?
«Сам небось наелся в свое удовольствие, когда шпицу за едой бегал!» – со злостью думал я о Саше, поднимаясь на холм и от голода чувствуя слабость в ногах. Что бы сказала мама, если б узнала про сегодняшний день! Ведь она сколько раз повторяла: «Ты должен поправиться, ты должен поправиться! И ешь в одни и те же часы – это самое важное!» Слушая мамины слова, я только усмехался, а вот сейчас я почувствовал, что есть вовремя – это, может быть, и не самое важное дело, но, во всяком случае, очень существенное.
Вспомнив о маме, я с ужасом вспомнил и о том, что до сих пор не послал телеграмму. А ведь она перед отъездом говорила: «Прежде всего дай телеграмму. Прежде всего! А то мы все здесь с ума сойдем. Помни, что у бабушки больное сердце!»
«Наверное, все уже давно сошли с ума!» – подумал я и помчался на почту.
В Белогорске все было очень близко, и почта тоже была совсем рядом с дедушкиным домом.
Возле окошка с бланками в руках стояло несколько человек.
Я еще ни разу в жизни не посылал телеграмм, но знал, что настоящая телеграмма должна быть очень короткой. «Это хорошо, – подумал я, – меньше ошибок насажаю». К тому же у меня болел средний палец: от пилы на нем выскочил беленький, точно резиновый, пузырь.
Текст телеграммы я придумал сразу: «Приехал поправляюсь Шура». Как будто коротко и ясно? Но оказалось, что не так уж ясно. Два вопроса сразу стали мучить меня: «приехал» или «преехал», «поправляюсь» или «паправляюсь»? Я старался изменить телеграмму, чтобы в ней не было ни одной безударной гласной. Но у меня ничего не выходило. Боясь, чтобы телеграфистка, как Андрей Никитич, не влепила мне двойку, я прибегнул к своему старому, испытанному способу: написал сомнительные буквы так, чтобы не было понятно: «е» это или «и», «а» или «о».
В последнюю минуту я вдруг вспомнил, что ведь мама никогда не называла меня Шурой. Зачеркнул «Шура» и написал «Саша». И как это меня за один день так приучили к новому имени?!
У окошка остались только двое. Передо мной стоял человек в белой соломенной шляпе. Спина его, и без того немного сутулая, совсем сгорбилась, наклоняясь к окошку.
За стеклянной перегородкой сидела старая телеграфистка со сморщенным лицом. На кончике ее носа умещались сразу двое очков. Но глядела она поверх облезлой коричневой оправы, и я не мог понять, зачем же она так отягощает свой нос. Каждую телеграмму телеграфистка негромко прочитывала вслух и делала это с таким сердитым видом, будто написавший телеграмму лично перед ней в чем-то провинился. Но, увидев человека в соломенной шляпе, она приподнялась, просунула сквозь окошко руку, испачканную лиловыми чернилами, и поздоровалась.
– Наша Ляленька совсем забыла про ангины, – сказала она. – Не знаю уж, как вас благодарить!
– А вот примите телеграмму и отправьте поскорее. Это, вообразите, очень важно, – ответил человек в соломенной шляпе. Голос у него был хрипловатый, но очень участливый.
Телеграфистка осторожно, одними пальцами, точно драгоценность какую-нибудь, взяла бланк и стала шептать:
– «Москва, Ордынка…»
«Моя улица!» – чуть было не крикнул я. И мне вдруг показалось, что я уехал из Москвы давным-давно, хотя на самом деле это было только позавчера.
Телеграфистка долго не могла разобрать номер дома. Но не спрашивала, боясь лишний раз побеспокоить человека в соломенной шляпе. Наконец она зашептала дальше:
– «Дом шестнадцать, квартира семь…»
Я замер.
– «Почему не приехал Саша? – шептала телеграфистка. – Волнуюсь, молнируй. Папа».
Я, как говорится, потерял дар речи. Папа? Здесь мой папа? Но тут же я понял, что это не мой папа, а папа моей мамы – стало быть, мой дедушка! Телеграфистка уже начала подчеркивать слова в телеграмме, но я остановил ее:
– Постойте! Постойте… Я приехал! Приехал! Честное слово, приехал!
Я увидел, как дрогнула соломенная шляпа. Человек обернулся – и я, отступив на шаг, тихо сказал:
– Дедушка…
Он и правда был похож на Антона Павловича Чехова: русая курчавая бородка, такие же усы, пенсне на цепочке. Только выглядел он гораздо старше Антона Павловича, потому что Чехов, к сожалению, не дожил до его лет.
