Сколько стоит человек. Тетрадь девятая: Чёрная роба или белый халат - Евфросиния Керсновская

Третье невезение: придя на дежурство в субботу вечером, я обратила внимание на то, что пальцы больного юноши холодны и нечувствительны. Грозный симптом! Сосуды пережаты, и это угрожает омертвением. Я сразу пошла к дежурному врачу, но не повезло и в четвертый раз. Дежурным врачом был все тот же Ванчугов — он и слушать не хотел о том, что гипс наложен неправильно!

В воскресенье я была выходная, но пришла: на душе было неспокойно. Я хотела добиться снятия гипса, так как это единственный способ избежать гангрены. Пуляевский был не только слабоумен, но еще и упрям, с огромным самомнением. Он требовал, чтобы никто не касался его палаты, и никто не посмел. Когда же в понедельник гипс сняли, гангрена уже началась: два пальца, указательный и средний, были мертвы. Ампутировать надо было лишь два уже погибших пальца, но сколько возни, сколько койко-дней! Это «портит статистику». К тому же гнойная ампутация — это медленное заживление вторичным натяжением, при руке «на самолете», с вытяжением. Куда проще ампутировать всю кисть, а культю зашить, тогда заживать будет первичным натяжением. Так рассуждал Кузнецов.

И тут пятое невезение. Молодая врач-практикантка воскликнула:

— А вы знаете, Виктор Алексеевич, я еще никогда не видела высокой ампутации руки!

— Вы сможете не только ее видеть, но и сами ее сделать, — галантно улыбаясь, сказал Кузнецов.

В самом деле, отрезать всю руку до плеча — это «чистая» операция. Через восемь дней снять швы и выписать больного — и никакого «самолета» с вытяжением, при котором нужно полтора-два месяца. Кроме того, хорошенькой Наде Глебовой предоставляется возможность сделать высокую ампутацию.

Быстрый оборот койки… Минимум койко-дней… Цепочка невезений замкнулась. Судьба молодого паренька была решена.

Официально больной должен дать согласие на ампутацию. И он дал, но — на ампутацию двух пальцев! Даю наркоз. Больной засыпает. Постой, что они затеяли? Ведь они собираются ампутировать плечо!

Я прекращаю наркоз:

— Надежда Алексеевна! Ведь это правая рука! Поражены, по существу, лишь два пальца…

— Сестра! Давайте наркоз!

— Но… Правая рука… Он не давал согласия!

— Да как вы смеете! Санитарка! Зови сестру Любченко давать наркоз!

Кузнецов вне себя от негодования.

Наложен жгут. Разрезали ткани. Надя перевязывает сосуды. Визжит пила, перепиливая кость. Вот с глухим звуком упала рука — правая рука — в таз.

С шумом распахивается дверь. На пороге — санитар.

— Виктор Алексеевич! Приехал Воронин. Он с Елизаветой Ивановной идет сюда.

Что тут стало с Виктором Алексеевичем! Он, врач, ассистирующий на операции, схватил ампутированную руку и стал с ней метаться по комнате, как кошка на пожаре! Сорвав стерильную простыню, которой был укрыт инструмент, он с лихорадочной поспешностью искал, куда бы ее спрятать. Ведь начальник норильских лагерей Воронин мог бы обратить внимание, что при гангрене двух, всего двух пальцев, была ампутирована вся рука, то есть «рабочая единица» сделана нетрудоспособной. Это предрешило участь Ольги Бабухивской. Кузнецов не мог простить тем, кто видел его — «великого хирурга» — в столь неавантажном ракурсе. Как Ольга на него смотрела, зажимая рот руками!

Ее так и не оформили санитаркой: она продолжала работать, числясь больной. Работала Ольга отлично, но вскоре ее выписали и отправили не обратно, на лагпункт «Нагорный», а в спецлагерь — лагерь усиленного режима. Опять я осталась без санитарки!

Непокорная Лэся

Каждый день приносил все новые и новые разочарования. ЦБЛ, этот некогда оазис в пустыне бесчеловечности, превратился в нечто вполне лагерное. На каждом шагу натыкалась я на возмутительное безразличие к страданиям и несправедливость. Жестокость и бесчувствие стали фоном, на котором протекала наша жизнь. Один из характерных примеров — случай с Лэсей Кульчицкой, операционной санитаркой.

Роль операционной санитарки — ответственная и очень нелегкая. Она вместе с сестрой заготавливает материал — «шарики», салфетки большие и маленькие; она стерилизует в автоклаве материал, операционные простыни, халаты, маски, инструмент и, разумеется, делает уборку в операционной, предоперационной, автоклавной и кабинете Кузнецова. Да всего и не перечесть! И сколько бы операций ни было, днем и ночью она первая приступает к работе и последняя ее заканчивает.

Внешность у Лэси запоминающаяся: брови — ласточкино крыло, точеный носик, красивый рисунок губ, с которых не сходила улыбка. Улыбалась она тем более охотно, что зубы у нее были очень красивы, а улыбка — обаятельна. Ко всему этому — жгучие черные глаза. И — волосы. В операционной волосы не должны быть видны, но при первой же возможности она выпускала свои французские локоны, спадающие до плеч.

В числе больных, приходивших ко мне ежедневно в перевязочную, был некто Семенов — изрядно занудливый тип, очень боявшийся за свое здоровье. Поступил он к нам с тяжелой травмой — разрывом уретры. Прежде этого рода травма считалась безнадежной, но Кузнецов починял уретру весьма остроумным способом: он делал разрез в области промежности, вводил в разрез катетер: одним концом — в мочевой пузырь, а другим — наружу, сквозь оба отрезка поврежденной уретры. Катетер закреплялся лейкопластырем, и его конец опускался в подвешенную бутылочку. Таким образом, моча не скапливалась в пузыре, а выделялась каплями в бутылочку, а уретра заживала. Когда уретра срасталась, катетер удаляли. Только уже после его удаления, чтобы отверстие не сузилось, надо было его бужировать, то есть вводить гибкие бужи — кожаные прутики с небольшой пуговкой на конце, постепенно подбирая бужи все большего сечения. Процедура, что и говорить, мучительная для больного и далеко не из приятных для меня. С Семеновым приходилось ежедневно подолгу заниматься, и, лежа на столе, он обычно развлекал меня болтовней.

— Ой, сестрица, что я вам расскажу! — начал он, располагаясь на столе поудобнее. — Только вы никому не говорите, так как мне может здорово влететь.

Я уверила его в моей полной незаинтересованности в этом, и он продолжал:

— Пробрался я сегодня тайком в кабинет. Там справа есть дверь. Она постоянно закрыта, а в ее глубокой нише, за портьерой стоят весы. Дай, думаю, взвешусь. А вдруг, Боже упаси, я похудал? Исхудать, потерять силы — это же конец! Вот я и рискнул самовольно взвеситься. Только подошел, стал на весы, а тут кто-то входит. Я так и замер, притаившись в углу за портьерой! Но не утерпел и выглянул. Вижу — Лэся из операционной. Подходит она к письменному столу, отперла ящик и стала какие-то инструменты раскладывать[15]. Вдруг скрипнула дверь. Я выглянул и обомлел: сам Кузнецов. Дверь на ключ и к Лэсе. Та выпрямилась, попятилась: «Что вы, что вы, Виктор Алексеевич!» А он: «Ты что это, — говорит, — не понимаешь?» Прижал Лэсю к столу, а сам уже ее юбчонку задирает. Ну, думаю, пропал я! Увидит — сразу выпишет! Но, однако, смотрю. Тут Лэся рванулась, нырнула под стол и — в угол. Стол, он в углу стоит, наискось. За ним — угол отгороженный. Лэся и забилась туда. «Виктор Алексеич, побойтесь Бога! У вас жена… Стыдно! Да и у меня жених, Михаил, тоже в заключении. Но он на меня надеется, ждет, верит мне. Нам вместе освобождаться…» — «Чепуха все это! Брось артачиться, не то худо будет: на общие работы пойдешь!» А она — так гордо на него, ногой как топнет: «И пойду! А чести своей девичьей вам, старику, не отдам!» Так и сказала, ей-богу. Ох и обозлился же он! Весь, как туча, почернел: «Постой же, дрянь, вот увидишь!» — и подался. А Лэся вся так и дрожит, бедняга. Как она вышла, я — шасть в дверь — и давай Бог ноги! И про весы забыл…