Отчий сад - Мария Бушуева

Облака плывут с запада на восток: дымно-синие с желтыми краями, будто из плавящегося воска, освещенного изнутри огнем. Вот Митя бы сумел передать их цвет, думает она, облокотившись о перила балкона. На бал кони ходят? Она улыбается. Загадать, что ждет меня? Есть гадание по облакам, рассказывал Митя, кажется, один из его материнских предков был волхвом, предсказателем судеб. Она пристально вглядывается в очертания облаков: просто крокодил проплыл, она смеется, а это раскидистое дерево… И пугается: отчетливо виден гроб, в котором покачивается острый длинноносый профиль, нос все растет, растет, отрывается от лица и, вытянувшись, устремляется вслед за расплывающимся гробом… Только бы с отцом ничего не случилось или Мура не надумал бы чего-нибудь, в драку он не ввяжется, так как трус и жадина, поить никого не станет, а Феоктистов его одной левой перешибет, но вот еще может вены разрезать, уже грозил ей, умереть не умрет, а паники и крови много будет… а вдруг серьезно? Вдруг он ее любит? Истеричный мужик, а жалко.

Облака плыли и плыли, а маленькие облачка, отделяющиеся от больших, в лучах закатного солнца словно каплющий воск!..

* * *

— Здравствуй, граф! Сергей оглянулся. Неприятное чувство — как будто в желудке тает лед. А, однокашник. Тезка.

— Привет.

— Привет. Кого видел? Того-то. И я. А из девчонок? Да, никого. А я встретил. Ее? Да ты что? Толстуха — легче перепрыгнуть, чем обойти. Сергей вяло улыбнулся: эге.

— А ты по-прежнему служишь? Вот, начинается, сейчас будет самоутверждаться. note 134

— Ох, бьют сейчас по вам. Ощущаешь?.. Осюсяю, осюсяю, что ты — баран из стада.

— …И правильно, пора поставить вас на место!

— Все мы одинаковы, — вяло, — только по разным сторонам одной стены.

— Лучших людей ведь вышвыривали!

— Эге, душили прекрасные порывы.

— Ты не иронизируй, я ведь совершенно серьезно. И без перехода: «Но она — точно такая толстуха, можно ошизеть, ну кто бы мог подумать в школе!..» Можно поверить, ты вообще когда-нибудь думал. Пижон. Ты мне надоел.

— …И ты, граф… ну, понятно; шерстят! Времена для вас…

— А ты, между прочим, случайно как бы сам был не сексо…

— Что?!

— …От… оттого и наезжаешь!

— Я?! И ты мне — такое?!.. Ну, не ожидал, граф! Поскакал дальше мекать. Теперь они все по разрешению сверху такие смелые, такие прогрессивные, такие фанатичные демократы, всех не демократов готовы перебить по одному и скопом! Любимый анекдот деда: «Армянское радио спросили “Что будет в результате борьбы за мир?” Армянское радио ответило: “Камня на камне не останется”». Гуманист моржовый. Как мне осточертела глупость.

А вот ко лжи он давно привык. Лгать было ему посвоему удобно. Кажется, Митька — тоже светлый образ, прямо для нового прогрессивного кинофильма, правда, сейчас и в кино одна чернуха, — он и рассказывал о китайских ритуалах. Сергею мертвая форма не мешала жить своей жизнью, он и кайф ловил от двух параллельных моралей

— между ними располагалось футбольное поле его вечной игры. Так отчего же, отчего же он катится вниз? Он? Катится? Вниз? Ерунда. А если черная кровь виновата? Еще дед говорил: у нас черная кровь. От прапрабабки, его матери, мы ее унаследовали. Кто она была? Может,

note 135 какая чернокнижница? Тьфу. Не верит Сергей во всю эту модную ахинею.

…Нет, я не игрок, потому через футбольное поле старался перебегать, как заяц, я — искатель бабских сокровищ, уловитель мгновений удовольствия и — сливатель, вечный сливатель в общественном туалете.

И вдруг, уже дома, поджаривая картошку и тяжело, криво летая по кухне, — он понял, почему так страстно ненавидит Митю. Наконец-то он понял это! Читал он когда-то один рассказ, называвшийся, кажется, «Клюшников и Иванушкин» по фамилиям главных героев, связанных мистически, как знаменатель со своей дробью, — чем лучше становилось одному, тем хуже второму. Математика

— гимнастика ума. Суворов. Да, так вот. Сергей и есть этот Клюшников, стремящийся к нулю по мере возрождения Ивушкна, или как его там, — вот и причина. Митька — вампир! Он высосал всю мою жизненную силу! Или опять ахинея? А я-то думал, что между нами легла та дачная ночь! Нет! Он ничего не заметил, Ивушкин мой личный. Так, картошечку я поджарил. Но лук немного подгорел. Наташка так стала на мать походить. Зигмунд Фрейд какой-то. Открыл окно. А как выпить охота. Денег нет. Нет денег. И ни вина в доме, ни водки. Нет, просто невозможно хочется! И невозможное, как говорил Александр Сергеевич Блок в личной беседе с моим шефом, возможно. Шеф из Германии приезжает через неделю. Лю. Лю. Вступают скрипки. Возьму незаметно в сейфе! А к его приезду! Вложу! Ура, товарищи, да здравствует Сергей Антонович Ярославцев! Ура-а-а! Прямо сейчас и поеду! А к его приезду деньги вложу! Черт, звонок.

Это привалил Мура. Стал покатываться, как пластилиновый мячик: то да се, то да се.

— Ужинать будешь? — Никаких серьезных разговоров Сергей не хотел, а Мура, по виду чувствуется, приполз по делу. — У меня только картошка. Ну явно по делу! С коньяком! Еще юлит — случайно, знаешь, купил приятелю, да ладно, ему другую возьму.

note 136

— Не откажись. — И тут Мура внутренне хихикнул: когда бы Сергей отказался! И тот — уловил. Надо бы, надо бы отказаться: нет, настроение не то. Или: на работу завтра рано, пить не стану. Но — не смог. Встал, полез в кухонный шкафик.

— Вот, остатки конфет. Выпили.

— Мы ж с тобой, Серега, люди простые, могли бы и огурцом закусить.

— Ну да. После третьей рюмки Сергей разоткровенничался: привел как-то девушку в дом, совсем был еще зеленый, и не девушку в общем-то, а довольно опытную и весьма распутную симпатюлечку, бутылку коньяка в магазине захватил, тогда бутылка рублей семь стоила, была дома бабушка, Елена Андреевна, мялся, мялся, потом к ней — у тебя, бабуля, огурчиков не найдется? Или помидорчиков соленых? Она — найдется, а зачем, нескромный вопрос, зачем тебе соленые? Опять — так -сяк, но признался: мы с подругой хотим намного выпить, день рождения у нее, вранье, разумеется. День рождения? Да. Прекрасно, возьми вон тот альбом, это Руссо, очень интересный художник-примитивист, — сейчас думаю, выбор альбомчика был неслучаен — этакий тонкий намек на мой выбор дамы, — подари подруге, а кстати, что вы пьете? коньяк? милый ты мой, — она даже руками всплеснула, как в кино, кто же коньяк закусывает огурцами? Ай-я-яй, а ведь тебе уже восемнадцать, пора и этикет знать…

— Как молоды мы были, — вздыхает Мура.

— Эге!

— А вот уж дети бегают за юбками — твой-то Кирилл как?

— Не знаю. Но думаю — да. Порода у нас такая — козлиная. Мура захихикал. Налил еще.

— С Натальей что-то вы не ладите, — Мура сказал это так — для милого продолжения милого разговора. Но — не туда попал. note 137

— Ты с ней должен ладить, а не я! Не лезь со своими советами и замечаниями, куда не следует!

— Ну чего ты, чего ты! Я и не лезу, я сам ее люблю, а как люблю Дашечку, просто ужас.

— У нас, Ярославцевых, кстати, заруби себе на пуговице, не принято изливать свои пылкие чувства! Это дурной тон!

— Ну да, ну да, — закивал Мура. — Разумеется, как говорится, «мысль изреченная есть ложь» — любимое стихотворение Ната… Нет, лучше про Наташку не надо. Опять взорвется. Настроение ему нужно срочно поправить. Он потом, б у дет время, припомнит ему «дурной тон»!

Сергей сморщился. Выпил еще. Вода из крана навязчиво капала. Кап. Кап. В ванной тоже барахлил кран. Пусть Ки рилл теперь кранами занимается, взрослый, уже в десятом. Кап. Кап. Мурка распинается, буквально из кожи лезет. Кап. Кап. В детстве я любил кататься на коньках: там, где сейчас универсам, переделанный в супермаркет, в самом центре их огромного города, на заднем дворе школы был каток. Вечером после второй смены он заходил за Люськой — как долго она одевалась, отказывалась есть, вокруг нее плясала моложавая маман, капризничала — такая принцесса на горошине! — затерялась, закатилась горошинка неизвестно куда, наверное, уехала их семья из города, имя ее отца, писателя, порой мелькает в прессе. У нее была очень короткая юбочка, синяя в складочку — тогда мало кто из девчонок также короткие юбки носил, ей вроде классная замечания делала,

— и светлый хвостик волос. Она и сама что-то сочиняла

— ерунду, наверное, но на Сергея действовало: с ней было интересно. Рано развилось ее воображение! Они кружились на катке, потом, не снимая коньков, возвращались домой — катились и катились по снегу. Она любила падать в сугробы, понарошке драться. В классе звали ее гимназисткой. Это сейчас гимназии возвращаются, а тогда были просто школы. И ей нравилось, когда паца

note 138 ны кричали: эй, гимназистка румяная! — уже тогда она нравилась старшеклассникам. Как-то они, возвращаясь с катка, хохотали, упали в снег и покатились, у нее слетела шапочка, и он поцеловал ее алый рот. — Фу, дурак! — возмутилась она. Он страшно смутился, поднялся, стал отряхиваться: о, ужас! сцену наблюдал ее отец! Больше он не заходил за ней, забросил катание на коньках, ржавые те коньки он, кстати, нашел на дачных антресолях не так давно — смешно! — и выбросил.