Бессмертник (Сборник) - Павел Крусанов

Мнилось Ване, что вернулись ещё не поросшие муравой золотые времена фарцовки, когда иноземцы (на арго мажоров – «тупые») на деревянные рубли и кожаные полтинники меняли одежду («кишки»), промышленную мелочь или валюту. Случалось, жулили так: благодаря известному сходству югославских пятидесятидинарных банкнот с советскими полусотнями находчивые утюги и мажоры платили за товар деньгами, имевшими хождение лишь на территории балканской страны, поставлявшей в Россию консервированную ветчину. Потом клерки в туристических компаниях наладили инструктаж, и тупые среди «тупых» перевелись. С тех пор дверь клозета в квартире Тупотилова была оклеена денежными знаками страны, чья аббревиатура – СФРЮ – удачно звукоподражала протоветчине. Грезилось Ване, что вернулась дивная пора, что срывает он с двери бумажки и объегоривает «тупых», скупая у них по курсу десятилетней давности баки, чухонки, бундес-марки, паунды… Он богат! С коньяком, букетом роз и тугим бумажником идёт Ваня к неугомонной Рите-Пирожку, которая однажды выручила Тупотилова крупной бессрочной ссудой и так заполучила должника в бессрочное пользование. Пирожок, страдающая избытком плоти, открывает дверь и, не веря глазам, со словами: «Розы, ёшкин кот!» – шлёпает ладонями по могучим бёдрам. Большая, бессильная грудь мягко плещется в вырезе халата. Через миг Ритины пальцы привычно тянутся к пряжке Ваниного ремня. Но Тупотилов пресекает наезд бдительной рукой обладателя пятого дана по кунг-фу. Раскрывается бумажник, Тупотилов отсчитывает тысячи и суёт их Пирожку в распах халата. Деньги слетают на коричневую лакировку паркета – это красиво. Ваня протягивает Пирожку букет из четырёх траурных роз. Следом появляется коньяк: «Подружкам оставь – поминальный…»

В этом месте воображение Тупотилова малодушно замялось. На убийство Риты-Пирожка, этого бесстыдного, хищного зверька, принявшего образ степной плодородной Афродиты, Ваня не мог решиться даже в помыслах.

В мажоре погибал артист.

После двухнедельной оттепели, в Петербург, как генерал в солдатский бордель, заглянул строгий морозец. Февраль вспомнил службу, подтянулся, застегнул мундир на все пуговицы. Стараясь не поскользнуться на ледяной корочке, Тупотилов, с болтающимся на груди пустым футляром от «Никона», трусил по Московскому проспекту. По пути Ваня выкурил сигарету с подружкой, торговавшей всем подряд в коммерческом ларьке на углу универмага (наряженное под флирт деловое знакомство – через этот ларёк Тупотилов не раз продавал отфарцованные вещи, – впрочем, часто Ваня увлекался и переставал понимать: дело – это причина флирта или предлог?), зашёл в кафе «Меридиан» и выкупил у пенсионера-гардеробщика две медали с чеканным профилем Сталина, удачно сторговал официанту Кузе ботинки из жёлтой кожи растительного крашения и только после этого зябким подземным переходом, выложенным заиндевелыми, как стенки морозильной камеры, гранитными плитами, направился к «Пулковской».

Сверху сыпалась редкая снежная крупа. Небо над хрупким заледенелым городом неспешно текло куда-то на юг, будто было широкой рекой, а Петербург, запрокинув лицо, лежал на дне её. Тупотилов не замечал небесной реки – при виде открытых пространств, его городская душа слабела и бездомно тосковала.

Тупотилов прошёл мимо ливрейного швейцара в тёплый, застланный немым паласом холл. В глубине его, в преломлении стеклянных дверей, мелькнул партикулярный пиджак старлея – мужа бывшей путаны Светки. Оперуполномоченный был мздоимец. Тупотилов его не уважал. Свернув к ресторану, Ваня, как торговый корабль в вечерний порт, вошёл в празднично расцвеченный полумрак, где слышались смех, выразительная русская речь, гласнообильное чухонское лопотанье, и где белые рубашки халдеев в лучах хитроумных ламп светились, словно фосфоресцирующие медузы.

Плечо Андрея Жвачина, покрытое рыжей кожей дедовского пальто, тяжело давил ремень сумки. В сумке лежали три продовольственных заказа с тушёнкой, китайским колбасным фаршем «Великая стена» и дроблёной гречкой. Заказы взяла на службе Варвара Платоновна – она работала в «Электронстандарте», играющем в гляделки с волоокой (дымчатые стёкла) матроной «Пулковской». Жвачин едва успел выйти на Московский проспект, как тут же столкнулся с Тупотиловым. Ваня распахнул объятия. Жвачин считал себя умнее Тупотилова, поэтому сдержанно подал руку.

– А в валютник?.. – спросил Ваня, поправляя на груди камуфляжный «Никон». – В валютник-то пойдём?

Андрей обещал солдатке Вере не задерживаться, но он был своему слову никто. Нырнули в стылый подземный переход. По пути говорили шутливо и о пустом, как и следует случайно сошедшимся людям, друг к другу благоволящим в час досуга, но судьбой друг друга не увлечённым.

В холле «Пулковской» неожиданно возник москвич Сяков, который сосредоточенно изучал у регистрационной стойки гостиничный счёт. С любого ракурса Сякова узнавали по голове, имевшей выразительную форму давленой груши. Причиной тому явилась рано открывшаяся тяга к чтению. Он читал постоянно, по большей части лёжа, подпирая голову кулаком, – в тех височных и заушных местах, где кулак поддерживал неокрепший детский череп, образовались отчётливые вмятины.

Сяков был давним знакомым Исполатева по археологическим экспедициям в Нимфей. С той поры прошло немало лет, и за это время Сяков проявил себя достойным сыном своего полнокровного, спешащего заработать все деньги на свете города – окончил университет, выпустил прыткий роман и в результате закрученной улиткой интриги вошёл в состав совета директоров издательской корпорации «Речь». Сяков прибыл в СПб по службе – как представитель «Речи», он вёл переговоры с Петербургской епархией, британским отделением международной ассоциации «Христианская миссия» и финской целлюлозно-бумажной фирмой о создании межконфессионального совместного предприятия «Библейская комиссия». Вчера – подписанием соглашения о намерениях – переговоры успешно завершились.

Вид Сякова совершенно не вязался с его положением – причёска мальчика-луковки, вся из случайных стрелок и зализов, бахромящиеся джинсы, под распахнутой грубовыделанной дублёнкой виднелся грубый, как плетень, свитер. По-московски сочетая в себе безбрежное панибратство и деловитость, вначале он производил на собеседника болезненное впечатление, но в конце концов умел внушить доверие, которое, впрочем, не всегда оправдывал.

Под стойкой, у ног Сякова лежала сумка – член совета директоров корпорации «Речь» готовился отвалить в Москву.

– В валютник? – Сяков почесал бугристую голову. – У меня коньяк есть.

– А пивом размяться? – сказал Жвачин. Мысль о скором возвращении к Вере окончательно в нём померкла.

Сяков подхватил сумку, забрал оплаченный счёт (регистраторша посмотрела на него, как на сигарету, которую закурила без желания), и компания двинулась вглубь холёной гостиничной утробы. По пути Сяков рассказывал о межконфессиональной «Библейской комиссии», весьма преувеличивая собственный вклад в её создание.

– Может лучше – порнографический журнал? – спросил Жвачин. – Есть хорошее название – «Колокол». Проиллюстрируем рентгеновскими снимками соитий. За мной статья о дополнении уголовного кодекса пунктом «изнасилование в целях самозащиты»…

– Не гони гусей, – отмахнулся Сяков. – Мы – солидная фирма.

В валютном баре сидели белобровые, будто недавно из хлорки, представители финской целлюлозно-бумажной фирмы. Их общество – тигровая лилия в букете пушицы – украшала вызывающе грациозная Светка. Икебана помещалась в плюшевой кабинке напротив стойки бара. Финны вежливо улыбнулись и вразнобой кивнули Сякову, однако, разглядев рядом с деловым партнёром Тупотилова, удивлённо приподняли млечные брови.

– Я им сегодня полковничью папаху продал, – сказал Ваня, переводя с пушицы на лилию влажнеющий взгляд. – Торговались, как голые за портки…

Светка выпорхнула из плюшевой берлоги и, ворожа бумажных финнов тылом, в облаке дорогого аромата – экзотический дух простоцветной русской купальницы – подошла к стойке.

– Я тебя не люблю, но ревную, – сказал Жвачин и осклабился.

– Жабу свою ревнуй, – посоветовала Светка и осмотрела Сякова. – А это что за петушок на палочке?

– Это – москвич Сяков, Большая Медведица Пера, – представил Сякова Андрей. – Деловой партнёр твоих чухонских кобелей и давний друг Исполатева.

– Чума ваш Исполатев! – выразилась беспардонная Светка. – Я к нему из-под замка сбежала, счастье семейное похерила, а у него дома какая-то шахна сидит и ушко ему ласкает! Я ей говорю: ты что моего крысика ластами трогаешь? А Петя меня за дверь вывел и говорит, что обожает эту жабу, как…

– Как Перикл Аспазию? – подсказал образованный Сяков.

– Не твоего гигантского ума это дело, – осадила основателя «Библейской комиссии» Светка. – А иметь сразу двух любовниц ему, видишь ли, не позволяет его уважительное отношение к женщине!