Меч и лира. Англосаксонское общество в истории и эпосе - Е Мельникова

Контраст между описанием настоящего и прошедшего лежит в основе композиции элегий: описание трагического настоящего сменяется красочной картиной былого: воины в блестящих доспехах за столами пиров восславляли свои победы, звон оружия, шум голосов, звуки песен наполняли города, но теперь… И снова перед взором героя возникают руины, пустынные здания, озаренные, однако, призрачным отблеском былой славы. Противопоставление прошлого и настоящего подчеркивается и углубляется частыми переходами от одного к другому. Так, в «Скитальце» на протяжении 20 строк четыре раза сменяются картины: от констатации бедственного положения героя («познавший изгнанье», «Скиталец», 32) к воспоминаниям о раздаче сокровищ во время пира (34–36), которые завершаются патетическим восклицанием: «Убита радость», возвращающим героя в мир бед и печалей, которые ему хорошо известны: «Он уже знает…» (37)2. Но его мысль недолго задерживается на печальных картинах, «видения приходят в душу…» (41), и снова герой попадает в зал для пиров, видит себя рядом с вождем. И опять быстро наступает пробуждение к действительности (45). Каждый переход выделен глаголами, поясняющими, картина настоящего или былого изображена в следующих строках. Воспоминания о прошлом вводятся глаголами, подчеркивающими иллюзорность этих картин: gemon (34), pinked him on mode (41), gemynd (51) — «вспоминает», «мнится ему», «встают в памяти». Напротив, четки и конкретны глаголы, которые открывают описания действительности: «знает», «просыпается», «видит» (37, 45, 46) и др.

Противопоставление прошлого и настоящего достигается и в тех случаях, когда картина минувшего вводится как антитеза настоящему:

Не слышно арфы, не топочут кони,—

не вьется сокол все похитила,

в высоком зале, всех истратила и на дворе смертная пагуба!..

(Беовульф, 2262–2265)

Яркие и живые образы прошлого — вьющийся сокол, скачущие кони, звуки арфы — воспринимаются через призму настоящего. Повторение конструкции с начальной отрицательной частицей пе усиливает контраст, заставляет трагически звучать эти короткие, ясные фразы. Система противопоставлений пронизывает элегии, достигая своего апогея в восклицании героя «Скитальца»:

…Где же тот конь и где же увы, кольчужный ратник,

конник? увы, войсководы слава,

где исконный златодаритель? то миновало время где веселье застолий? скрылось, как не бывало,

где эти все хоромы? — за покровами ночи,

увы, золоченая чаша,

(Скиталец, 92–96).

Как и в «Беовульфе», предложения, начинающиеся со слов «Hwa?r cwom» — «Куда ушли…», наслаиваются одно на другое, переходя от конкретных предметов, символов былого великолепия (конь, воин), к обобщению эмоциональной атмосферы прошлого (веселье застолий). Мы не только видим, какой была жизнь героя, но и слышим вопль отчаяния человека, лишенного смысла существования.

Противопоставление прошлого и настоящего героя определяет двуплановость изображения в элегиях. Жизнь героя разорвана на две части, его прошлое и настоящее разделены непроходимой пропастью и не пересекаются. Это два противостоящих друг другу мира со своими приметами и символами, связями, временем, эмоциональной атмосферой. Прошлое — мир людей, настоящее — холодное море, зимнее безлюдье; прошлое — богато убранные палаты, высокие крепости, настоящее — жалкая лачуга на морском берегу, утлый корабль в бушующем море, развалины дворца; прошлое— радостные голоса и звон оружия, настоящее — завывание вьюги и рокот прибоя; прошлое — действие, жизнь, настоящее — бесплодное прозябание.

Первое, что обращает на себя внимание при сопоставлении двух миров элегий, — это четкое разграничение временных планов. Прошлое и настоящее не связаны между собой, второе не вытекает из первого, не является его естественным следствием и продолжением3. Напротив, настоящее понимается как прошлое со знаком минус, не случайно так распространены в элегиях «отрицательные описания» прошлого, подобные приведенному выше. «Связь времен» для героя элегий распалась, и восстановить ее невозможно. Именно поэтому каждый из временных планов замкнут в себе. Время необратимо: нельзя вернуть былое великолепие, нет исхода и в настоящем. Замкнутость временных планов ведет к статичности, остановке времени в каждом из них. Ни один из миров не способен к развитию, движению, хотя, казалось бы, картины прошлого исполнены динамики. Скачут кони, вьется сокол, герой обнимает своего господина и получает дары из его рук. Картины прошлого содержат действия, их быстрая череда отражается в смене кратких, нераспространенных предложений, но эти действия статичны по своей сути. Действие как бы замкнулось в круговороте, не содержит цели и направленности; оно повторяется, воспроизводит само себя и замирает в той же точке, в которой началось. Как на ожившей картинке, мчатся, не двигаясь с места, кони; вновь и вновь поднимают кубки воины.

Лишено перспективы, сиюминутно и одновременно вечно время и в настоящем героя. Но статика изображения здесь имеет иную природу: герой пассивен по своей сути, он лишен возможности действовать и может лишь размышлять о своей печальной участи. Иной объект изображения — эмоциональный мир человека— требует и иных стилистических приемов: появляются длинные периоды, насыщенные причастными оборотами, широко используется параллелизм, а значительная часть глаголов обозначает различные формы восприятия:

…им же подобно должен думы свои прятать я, разлученный с отчизной, удрученный, сирый,

помыслы я цепями опутал ныне,

когда государь мой златоподатель в земную лег темницу,

а сам я в изгнанье за потоками застылыми,

угнетенный зимами,

взыскал, тоскуя по крову кольцедробителя…

(Скиталец, 19–25).

Плавность, неторопливость периодов, изображающих настоящее героя, сталкивается со стремительным потоком кадров-картин прошлого, вспыхивающих и гаснущих в его сознании. Но в обоих случаях время, лишенное причинно-следственных связей, не имеет направленности, не несет с собой изменений и ощущается лишь как нечто застывшее в своей сиюминутной данности.

Второй ряд противопоставлений двух миров охватывает предметно-вещный мир, окружающий героя в прошлом и настоящем. Мир прошлого, как и мир «Беовульфа», «Видсида», «Вальдере», — это бург англосаксонского вождя или правителя небольшого государства, где в соответствии с эпическим идеалом протекает жизнь его дружины. Сражения и войны, в которых они постоянно участвуют, хотя и не показаны непосредственно, составляют неотъемлемую часть их

существования. В воспоминаниях героя элегий — редкие периоды мира, покоя, но основное занятие его самого и его товарищей — война — присутствует постоянно в упоминаниях оружия и доспехов, в характеристике окружения короля: «могучие воины», «воины, знаменитые своими победами», «прославленные мужи».

Этот мир насыщен разнообразными предметами, боевыми доспехами, чашами, кубками, арфами. Яркие краски, сверкание золота, блеск оружия создают многоцветную радостную картину:

…где сверкали прежде золотом властные,

латами ратники знатные, хмельные казной любовались,

камениями и серебром, имением драгоценным,

мужи дружинные,

жемчугом самоцветным…

(Руины, 32–36).

В ней находится место и для людей, и для животных, и для вещей. Соразмерность частей, естественность включения отдельных элементов изображаемого, несмотря на краткость описаний, позволяет увидеть и ощутить этот мир.

Сам отбор предметов и событий указывает на героичность изображаемого. Здесь не место будничным, повседневным деталям, прозаическим подробностям жизни. Она предстает в величии и блеске, свойственных лишь идеальному миру героического эпоса. И как воплощение этого великолепия — сцены пиров, во время которых проявляются щедрость короля, его забота о дружине, верность дружинников своему покровителю и друг другу (Скиталец, 34–36; Руины, 23–37; Морестранник, 44–45 и др.). В застольных речах произносятся обеты верности, находят выражение воинственный дух и жажда подвига. Герой элегий в мечтах видит себя, как правило, именно в такие моменты — в пиршественной зале, рядом с королем, окруженным товарищами, когда он приобщается к утраченной им жизни, возвращается в героический мир.

Был изобильный город,

бани многие; крыши крутоверхие; крики воинские, пенье в переполненных пиршественных палатах…

(Руины, 21–23)

…он вспомянет, мучаясь,

молодость ратную и подарки в застольях государя-златоподателя, и как был он его любимцем…

…государя как будто обнимает он и целует, и руки ему на колена и голову слагает,

как было, когда слугою в дни минувшие делил он дары престола…

(Скиталец, 34–36, 41–44).

Принципиально иным предстает перед ним мир настоящего. Это скорее не мир, а микромир одного человека, весь без остатка заполненный им самим. В нем не остается места для других людей (единственное исключение, возможно, составляет поэма «Послание мужа», где рядом с героиней находится гонец. Правда, часто предполагается, что это и не человек, а дощечка с рунической надписью). Поэтому излюбленная в элегиях форма повествования — монолог, рассказ героя о своих собственных переживаниях, о своей судьбе.