Иные песни - Яцек Дукай

— Меня пригласили.

— Так как, едешь, не едешь? Поговори с ним.

Эстлос Ануджабар легко уговорил сенешаля, чтобы на ужине их посадили за один стол. Эстлоса Оникоса и вправду сразу же принялись расспрашивать о его недавнем охотничьем походе.

— Этого не пересказать, — сказал тот наконец, побормотав невнятно и подергав себя за бороду. — Когда теперь вспоминаю… Это все было не так. То есть мы привезли, конечно, всяких трофеев, но они уже тоже изменили вид, совершенно иная форма, ей не удержаться в короне Навуходоносора; так же и с воспоминаниями. Что я могу вам рассказать? Что чудовища? Ну, чудовища. Нужно самому поехать и увидеть.

— И как далеко вы зашли? — допытывался Кетар.

— Не так уж и далеко. Две десятых второго круга. Северный берег Черепашьей. Люцинда хотела идти дальше, но нимроды всегда хотят. Ксевры и хумии переставали нас слушаться, еда сделалась мерзка на вкус, ночью камни вползали зверям под кожу, один из невольников начал срать ртом —

— Э-э, не за едой! — скривилась эстле Игнация Ашаканидийка.

— Прошу прощения. Во всяком случае, мы решили, что время возвращаться.

Господин Бербелек слушал в молчании.

— Говорят, помогает, если напоить их пажубой, — отозвался эстлос Давид Моншеб, также сидевший за этим столом. Большую часть времени он крутился на стуле, чтобы взглянуть на Алитэ, сидевшую за столом Лотте, и не обращал внимания на дискуссию. Иероним подумал, знает ли вообще молодой арес, что сей вот эстлос Бербелек — отец девушки; может, ее представляли только как Алитэ Лятек.

Эстлос Оникос вопросительно хмыкнул.

— Отвар из пажубы, — пояснил Моншеб. — Добавлять в воду для зверей. Охотней пойдут. Слышал, что дикие так делают. Шаманы дают пажубу воинам, которые идут за Сухую Реку.

— Есть такое безумие, известное древним, — вмешался Кетар, отерев рот. — Тело тогда отваливается кусками, кожа, мышцы, до кости —

— Лепра, — бросила молодая негрийка.

— Ну не за едой, не за едой же!

— Просим прощения, — Ануджабар склонился над столом. Тем не менее сразу же и продолжил: — Так вот, до меня дошел слух, что пажуба в больших дозах вызывает лепру.

— В больших дозах даже калокагатия вредна, — подвела итог Игнация, после чего все вежливо засмеялись; такие шутки могут себе позволить лишь бесспорные красавицы. И едва ли не один Бербелек заметил, что на самом деле это была шутка политическая: когда она говорила, то глядела на иппонца Узо, сидящего за соседним столом.

После ужина, когда гости разделились, и часть из них удалилась в зал танцев, а часть — смотреть представления оплаченных Летицией актеров, акробатов и магои, часть разбрелась по дворцу, а часть вышла в сад, — эстлос Ануджабар пригласил господина Бербелека на трубку под Луной. Луна была в полутени, разрезанная светом и тьмой как раз между морями, и отбрасывала на сады розовый блеск, в котором все становилось более мягким, сглаженным и скользким. Они сели на одну из каменных лавок, окружавших площадь с фигурными фонтанами. Статуи мужчин, женщин и фантастических какоморфов, из коих под разными углами била вода, были выполнены согласно канонам Навуходоносорова искусства — эллинский натурализм, четкие пропорции, эгипетский идеал прекрасного — в то время как сам дворец выстроили еще во времена Химеройса, а позже лишь подновляли и приспосабливали к новым обычаям. Отсюда, между прочим, происходил и открытый к переднему двору атриум, и раздражающая асимметрия постройки. Бербелек и Ануджабар уселись с левой стороны площади. Перед ними, за завесой серебристых капель, виднелся расцвеченный тысячами ламп и факелов профиль дома; за спиной — шелест невидимых пальм и акаций и шум близкого Мареотийского озера, над головами — безоблачное небо, столь густо инкрустированное звездами, что почти ослепляло даже без полумесяца. Аллеями лениво прохаживалась пара тропардов.

Дулос принес длинные трубки из дерева горус, с каменными чубуками. Кетар набрал из шкатулки травяную смесь, одна четверть гашиша. Раскурили. В сад выходили другие гости, обычно задерживаясь у комплекса фигурных фонтанов. Господин Бербелек заметил Авеля в окружении нескольких молодых гостей. Уже раньше в глаза ему бросилось изменение, трудноуловимый в единичном образе сдвиг центра тяжести Формы юноши. Например, сейчас: все встали вокруг него так, чтобы видеть его лицо, замолкают, когда он говорит, не прерывают того, на кого он в этот миг смотрит, — все старше Авеля, более благородные по рождению, мужчины и женщины. Он оглядывается на проходящего невольника — не успел даже протянуть руку, кто-то другой подает ему кубок с подноса. Смеются, когда он смеется. Что-то за этим крылось, что-то произошло — но в какой форме господин Бербелек мог бы открыто спросить об этом? И существует ли подобная форма вообще?

— «По крику узнаем врага, по молчанию — друга», — процитировал эстлос Ануджабар.

— «Величайшая ложь произносится в тиши», — ответил цитатой же господин Бербелек.

Они сидели, повернувшись в одну сторону — ноги вытянуты на коротко постриженной траве, трубки оперты на грудь, — не смотрели друг на друга, ночь посредничала в диалоге.

— «Люди сильные — суть люди правые и правду говорящие, поскольку всякая ложь требует отречения от своей морфы, и лучшие из лжецов вскоре забывают, кто они».

— «Когда встречаются двое лжецов, то чья морфа побеждает — лучшего или худшего лжеца?»

— Захватив город, Ксеркс приказал казнить всех уцелевших его жителей, поскольку те закрыли перед ним врата и сопротивлялись ему, хотя раньше поклялись в верности. Тогда начали выходить вперед новые и новые из побежденных, клянясь, что они жаждали сдержать присягу, но не сумели пойти против большинства. Ксеркс тогда спросил у тех, кто молчал, правда ли это. Те отрицали. Приказал он тогда казнить всех. Когда спросили его, откуда он знал, кто ему лгал, ответил: «Поскольку я их победил».

— «Не верь человеку, ни разу в жизни не солгавшему».

— «Единственная польза от лжецов: когда говорят правду, никто им не верит».

— «Оскорбляет богов тот, кто обманывает ребенка».

— «В семье лжецов родилось правдивое дитя. Как это возможно? Ведь лжецами были и мать, и отец».

— «Если бы все дети наследовали Форму своих родителей, не оставалось бы надежды для рода человеческого».

— «Кто пожелает зла собственному ребенку? Все бы мы хотели увидеть их лучшими, нежели теми, кем сами обладали волей сделаться, и так же и воспитываем их, а они — своих детей. Таким вот образом, через конечное число поколений будет достигнуто совершенство».

— Есть у тебя дети?

— Семеро.

— А у меня лишь двое.

— Унаследовали ясную и сильную морфу. Ты же это видишь, верно?

— Да. Да.

— И се тот миг, когда впервые понимаешь, что работаешь не для себя, не ради собственных амбиций, но с мыслью о том, что наступит после твоей смерти.

— Да, наверное, так. Но в последнее время у меня не было больших амбиций.

— Но у тебя все же есть некое представление о будущем, в котором… Нет? Ну, по крайней мере, об их будущем.

— А зачем бы мне желать обеспечить их богатством? Если они окажутся достаточно сильны, добудут его сами, верно? А если слабы — и так его утратят.

— Тогда зачем нам вообще тратить время на переживания о бурях, морских тварях, мелях, пиратах, коварной конкуренции, капризах рынка, изменениях цен, нечестных товарищах, лживых партнерах — и сражаться за все большее богатство?

Господин Бербелек пожал плечами и медленно выпустил изо рта сладковатый дым.

— А зачем?

— Поскольку это в нашей природе. — Кетар Ануджабар встал, отложил трубку, огладил картиб. — Послезавтра в бюро Компании, в полдень. Я представлю контрпредложение, принеси соответствующие документы, у тебя есть полномочия, и, если согласишься, подпишем сразу в присутствии свидетеля Гипатии. Эстлос? — Господин Бербелек встал, они пожали друг другу предплечья. — Ты оказал мне честь.

Сказав так, Ануджабар кивнул и ушел.

Иероним окинул взглядом площадь с фигурными фонтанами. Авель куда-то исчез вместе с компанией. А в одну из аллеек сада свернул Исидор Вол с некоей аристократкой под ручку, два стражника двигались за ним как тени. На ступенях сада на миг появилась Алитэ в обществе Давида Моншеба; господин Бербелек двинулся к ним, но, пока обогнул фонтаны, они снова скрылись во дворце. Он же наткнулся на как раз вышедшую Шулиму. Оглядываясь через плечо, та отпустила взмахом руки дулоса и, скорее всего, не заметила Иеронима.

— Ох, это ты, эстлос! — Прежде чем он успел извиниться, миновать ее и поспешить за Алитэ, эстле Амитаче взяла его под руку и потянула на ближайшую тропинку сада. — Нам ведь не предоставлялось случая спокойно поговорить, — начала она, спрятав веер под корсаж; легкий ветерок от озера был приятно холоден и влажен. Серебряный персний Шулимы сверкал в лунном сиянии, будто —