Голубые рельсы - Евгений Марысаев

Бригада Каштана только начала работать, как забарахлил двигатель. Машинист «ПБ-3» и Каштан, понимавший толк в технике, склонились над двигателем, остальные прилегли на мох. Гога слонялся между людьми, облизывал руки и лица теплым шершавым языком. Иногда он подходил к путеукладчику, принимал воинственную позу и норовил садануть его копытом. Запаха горючего лось не любил.

Не грохотал путеукладчик, затих тепловоз, и стало слышно, как говорит, перекликается тайга. Язык леса, древний и вечно молодой, никогда не переставал нравиться Тольке. Каждый звук был знаком и нов одновременно.

Вот крикнула сойка. Точно так же она кричала и вчера, и тысячу лет назад, но ему всякий крик птицы казался неповторимым. Не надоедала легкомысленная болтовня березовой листвы, тонкий посвист в лиственничной хвое…

— Стоп! Что-то непонятное… — вдруг сказал Эрнест, приподнимаясь на локтях. Он внимательно смотрел на Гогу.

Лось стоял в напряженной стойке, нервно перебирая передними ногами. Взгляд зверя был устремлен на поляну, плотно сжатую тайгою. Все посмотрели туда. На поляну из дебрей вышел лось. Судя по нежному рисунку шеи, мягкой поступи, это была самка. Она остановилась по колено в зарослях голубики и неотрывно смотрела на Гогу. Гога длинно, нетерпеливо прокричал. Это был призывный клич самца. Лосиха заиграла ушами, слабо и нерешительно ответила. Гога с места взял вскачь. Топкую марь поляны он пролетел за несколько секунд. И вот лось возле лосихи. Он обнюхал ее голову. Самка кокетливо отодвинулась, сделала по поляне небольшой круг и скрылась в дебрях, хрустя сухостоем. Гога побежал за ней.

— Прощай, Гога!.. — сказал Толька.

Но Гога вернулся на поляну. Он с минуту стоял и глядел на людей, как бы прощаясь с двуногими братьями, от которых видел столько добра, которых успел полюбить.

Случайная встреча с лосихой пробудила в Гоге могучий инстинкт, задремавший было зов предков. Гога как бы разом осознал, что он сильный, красивый зверь и что негоже жить так, как он жил до сих пор, — быть забавной игрушкой в руках этих добрых, но чуждых ему двуногих существ, — и ушел в родной мир любви и битв, наслаждений и лишений.

XII

Конец лета 197+ г. Никак не могу разобраться в себе… С чего все это началось? С неприязни к Ване. К Ване, которого я считаю своим другом, единственным, пожалуй, настоящим другом. Наша дружба для постороннего глаза едва ли заметна, она определяется по едва уловимым признакам: когда умеют, не перебивая, выслушать друг друга (уже великое дело!), предугадать или предупредить то или иное желание товарища. Не буду здесь распространяться и убеждать себя, что он мой друг, знаю: это так.

Итак, неприязнь… Меня раздражает его рослая, крепкая, ладная фигура, волевое, по-мужски красивое лицо. Говорят, эталон мужской красоты — Аполлон Бельведерский. Оставлю это утверждение на совести эстетов: мужчина с чувственными губами и женоподобными глазами не может быть красив.

Ваня что-то сказал — и я вдруг ловлю себя на желании возразить ему, хотя он прав; раздражает даже его голос, мягкий баритон с хрипотцой, хороший мужской голос. В чем дело? Ведь он мой друг!

А причина проста: я завидую ему. Завидую, потому что Люба смотрит на него, а не на меня. Всеми силами стараюсь прогнать это незнакомое еще мне чувство, но оно слепо туманит глаза, сжимает сердце ледяными пальцами. Зависть и породила неприязнь.

Стало быть, во всем виновата Люба, вернее, мое отношение к ней? Но каково оно? Да, я думаю о ней. Зачем лукавить перед самим собою? Мне она не кажется, как другим, такой уж… по-мужски решительной. Как-то эта не очень привлекательная в девушке черта идет ей, что ли. Пряма в суждениях — да. Но прямота ее суждений (подобное меня настораживает всегда) от убежденности, а я уважаю людей, у которых есть свои убеждения. Знакомясь с девушками, особенно красивыми, я зачем-то пытаюсь отыскать в них непривлекательные черты характера. Они у Любы, наверное, есть, все мы грешны, но я отчего-то не пытаюсь их обнаружить. Не хочу обнаруживать. Странно! Напротив, отыскиваю черты привлекательные и легко нахожу их. Речь ее проста, но не упрощенна. Любознательна; с одинаковой увлеченностью говорит и об освоении космоса, и об африканских туземцах, и о политической жизни. Нелюбознательный человек как личность для меня не существует: ведь все великие открытия в любой области совершены благодаря этой черте характера.

Обождите, обождите… Зачем я подсчитываю ее плюсы и минусы? Какой кретинизм! Я ведь начал о Ване. Почему мне хочется говорить о нем? Потому что я не хочу, чтобы она узнала его так, как узнал его я.

То, что он умеет и любит работать и, прилично зарабатывая, долго раздумывает, купить ли ему новую сорочку, — все это, безусловно, вызывает чувство безграничного уважения не только во мне. А в остальном, полагают, он обыкновенный парень, каких сотни тысяч. Учится в институте? Что ж, сейчас все учатся. Получить диплом вуза теперь не доблесть, а необходимость. Как осилить ликбез в двадцатых годах или закончить восьмилетку в послевоенное время. Словом, считают, что Ваня средний парень, даже немножко увалень; что, мол, поделать — выходец из глухой сибирской деревни, где, верно, лаптем щи хлебают. Вот она, первая грубейшая ошибка. Чаще всего из глухой провинции выходят превосходные художники, писатели. Он косноязычен? В наш информационно-болтливый век недостаток этот оборачивается достоинством. Слишком много и слишком гладко говорят. Кстати, далеко не блестящим оратором был Горький, что не помешало ему оставить потомкам тома замечательной прозы.

Но я отвлекся. Я смею утверждать и утверждаю, что Ваня личность незаурядная. Он сам, уверен, не сознает это. Иному надо учиться и воспитывать себя всю жизнь, чтобы приобрести все то, что есть у него. Не та незаурядность, что сразу бросается в глаза, она не на поверхности, а внутри. Для убедительности буду не просто рассказывать, а, рассказывая, показывать.

Как-то я писал маслом пейзаж (когда человек бездарен, у него появляется хобби). Серенький денек, серенькое небо, скучные вагончики, мрачноватые, в тумане, сопки. Чувствовал, чего-то не хватает, самого малого, чтобы холст ожил. Так и не нашел — чего. А Ваня взглянул, этак небрежно ткнул пальцем в угол холста: «Вот тут малость расчисть небо, алым цветом поласкай». Сделал. И сразу заиграли вагончики, сопки…

Однажды я нашел на железнодорожном полотне букет алых роз; видно, его обронил неосторожный пассажир из только что промчавшегося экспресса. Цветы я люблю. Принес в вагончик, за неимением вазы поставил их в пол-литровую банку с водой. «Чудо, а?» — невольно вырвалось у меня. Ваня посмотрел на букет, молча вышел на улицу и вскоре вернулся с веником каких-то уродливых стеблей, на которых росли замшелые, шишковатые бутоны-бородавки. Он начал разбавлять ими розы. «Зачем?» — удивился я, а взглянув на букет, только теперь заметил, что именно в контрасте сочетания роскошных роз и уродливых растений утвердилась своеобразная, дикая красота.

И подобных примеров я могу привести множество.

Марийка единственная из девушек поняла Толика. Сама еще ребенок, а смотрит на него прямо-таки с материнским всепрощением. Непременно надо сказать нашему оболтусу, чтобы дорожил ее отношением. Одно неосторожное слово, одна неуклюжая выходка — и все пропало.

XIII

Бригадир возвращался из конторы в свой вагончик, когда на железнодорожной платформе внимание его привлек долговязый человек с тощим рюкзаком на одном плече и гитарой в чехле — на другом. Он прохаживался по бетону платформы своею необычной, вихляющей, танцующей походкою, глубоко засунув руки в карманы брюк. Длинная, сутулая фигура человека и особенно его походка показались Каштану очень знакомыми. Он вгляделся и даже присвистнул: то был Балерина с Березовой — Сыти! Да, да, Аркаша Харитонов, прозванный Балериной за свою странную вихляющую и танцующую походку. То же худое лицо с большим щербатым ртом, та же косая челка и привычка излишне часто моргать, отчего его взгляд приобретал дурашливое выражение. Не будь у Балерины этой дурной привычки, его темно-карие большие глаза казались бы даже красивыми… Интересно, что он делает в Дивном? Дружков своих ищет? Едва ли. На БАМ таким, как Балерина и его дружки, въезд заказан.

Бригадир хотел было подойти, поздороваться, но потом раздумал. Что общего может быть между ним и Балериной? И не слишком приятные воспоминания связывали Каштана с этим человеком. Даже совсем не приятные.

Бригадир перешел пути и, когда ступил на крыльцо своего вагончика, еще раз посмотрел на платформу. Балерина о чем-то расспрашивал проходившего мимо рабочего.

Эрнест был дома, читал. Толька, верно, опять улизнул на танцы.

Каштан прилег с учебником, но через минуту отложил книгу. Так ярко и живо вспомнились ему Березовая — Сыть и все то, что было связано с Балериной, будто и не минул почти год с тех пор, как поезд перебросился в Дивный…