Царская чаша. Книга I - Феликс Лиевский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Дорогу! Посторонись! Да поберегись ты, вот же лешие! Прям под копыта лезут! С костылями своими…
Откупившись и отбившись с помощью серебряных копеек и стремянных, расселись и ходко двинулись дальше.
Некоторое время ещё Федьку передёргивало, неприятно беспокоило зрелище нищенства, грязи, увечий и язв, кривляний безумно-блаженных и притворных юродивых, и жалких, и отвратительных, и он крестился, моля себе не сподобиться никогда участи такой, а умереть во цвете и в бою, пусть молодым, но не влачась этак по самому днищу юдоли… Не все они, конечно, родились нищими и увечными, кто-то был благополучен, наверняка, и вот – низринут в прах… Но и они за жизнёнку свою остатнюю цепляются, да ещё как, если посмотреть.
С Ивановской площади, как всегда, доносились истошные вопли наказуемых батогами должников и прочих, не слишком сильно провинившихся. Федька глянул на лобное место – колода пустовала… Почудился безучастный ко всему Горецкий, и петля над ним. Странно, что совсем никак не запомнился он Федьке в Полоцком походе. А должен бы запомниться, кравчий, как-никак… был.
Словно сто лет тут не бывал. Сто лет… Сколько всего произошло, и без него. Батюшка пересказывал при встречах… Впрочем, раз тысячу уже, с издёвкой над собою, он повторял, что как-то жило и вертелось всё близ царя прежде, до позапрошлогоднего Покрова. Вертелось тогда ещё, когда его, Федьки, в помине на свете не было. Что для царя свет клином не сошёлся на нём. Что побыл он довольно в сокровенных любимцах, а будут и другие, мало ль что… И тут же уверения князюшки Охлябинина бросались наперекор кротким этим рассуждениям. «Особенный ты, Феденька, таких и не было, и нет, и вряд ли сыщется другой, кто государю так по душе пришёлся бы, по сердцу, чтобы так возгорелося в нём всё. Один ты, Федя, сокол наш, такой!». «Как же, один!» – ухмылялся в нём кто-то ехидно и зло, вторя речи иной, и по сей день жгущей его ядом бессильной ярости, потому что половиной себя он согласен был с подлым врагом своим. И оттого больнее было. Как с первыми усами, говорят, без подвига уходит Велесово пламя и гаснет искра Божия, так и к тебе охладеет Царь твой, едва только явишь вместо невинности своей пропавшей иную стать… Пошлёт ли судьба подвиг совершить, такой, которому Иоанн изумится, нет ли? А время не воротишь, всему выходит срок! Как знать, не пожелает ли душа его тогда тебе замены? Немало подрастает сынов боярских, верно, и кравчего себе возьмёт другого, и повелит припасть к своим стопам… с любовью, деланной ли, настоящей, как знать! И забудется всё задушевное, прежнее, искреннее, как и не было, а этот другой – он так не сможет, он лукавить станет и льстить из хитрости, из выгоды услужливой тварью ластиться, из страха даже, может, но и только, а царь – Царь мой – верить ему будет, и дарить, и ласкать, Федьку не вспоминая… Мотнул башкой, зубы стиснутые разжимая не в раз. Укусы ревности нестерпимее стали, как спешились у царских палат, да ожидали, да всходить стали по широкой крытой лестнице, по приёмному крыльцу, и снова в Святых Сенях ждали, раскланиваясь с другими, также ожидающими своего череда видеть государя. Всё всматривался, ища среди знакомых новые лица, юные, в особенности, но все были те же… Князь Дмитрий Кропоткин, Большой Морозов, Новокшенов, Поливанов, князь Путятин, Розладин-Квашнин, Шафериков-Пушкин были тут, и постоянно подходили ещё. К назначенному пополудни государем советованию касаемо похода собирались думные бояре.
Лев Салтыков, явившись с посохом дворецкого, громко поздравил Басмановых и Сицких с единением, обративши на них всё внимание присутствующих вторично, и просил побыть малость, покуда он проводит боярынь с их подношениями до половины царицы…
Воротился, наконец. Стража расступилась, рынды отворили перед ними двери. Государь встречал их, сидя на возвышении на троне в золотом облачении, с посохом и скипетром, в Мономаховой шапке. Оглядел Федька большую палату, вдохнул особый запах этот, просторный, богатый и страшный… И заколотилось, защемило в груди. Тут только понял, земно в поклоне со всеми согнувшись, что отвык смотреть на него с общей стороны, снизу, так вот. Не один на один, вблизи, будучи у ног его. А – как прежде, до всего. Как все. Как все.
– Велели мы, Царь и Великий князь Иоанн Васильевич, сочетать законным супружеством по княжескому чину Фёдора Алексеева сына Басманова и девицу Варвару Васильеву дочь Сицкую. Исполнено ли сие повеление?
– Исполнено, великий государь! И молодые на поклон явились, – отвечал за всех воевода Басманов, и опять кланялись земно, а после целовал Федька государеву руку и получал ответное ласкание волос от него, и вопросы о здравии всех семейных, всё ли ладно прошло, и пожелания блага. Присутствующий здесь же дьяк Салтыкова чинно вписал посетителей в свиток дворцовой грамоты.
Ему хотелось бы остаться, хоть на час, добраться до своих тут покоев, переговорить с государем без свидетелей, послать Сеньку разведать, что творится вокруг, непременно узнать то, что пропустил. А почему-то уверен был, что пропустил. А государь смотрел милостиво так, и пошутить изволил, что трусил, трясся жених перед делом, а, гляньте, вот он, живой и невредимый, и честным-похвальным девичеством невесты довольный, по всему видно: взор степенный удалой, стан прямой горделивый, плечи расправлены, что крыла, грудь лебединая, да огнь жеребячий через всё это так и хлещет. Не скроешь рыси! Рубаха праздничная алым жаром горит, кудри круче прежнего завились, ликом сияет – смотреть ослепнешь. А трепетал-то, жаловался томно, как если б был девицей у венца, пред брачным ложем, сам. Немалых сил стоило Федьке царскую шутку выдержать и виду не
