Совьетика - Ирина Маленко

– Хорошо видеть хоть кого-то, кто счастлив, – сказала она печально, обращаясь не ко мне, а куда-то в пространство. Говорила по-голландски она с сильным акцентом и таким же тихим, почти воркующим голоском, как моя марокканская подруга студенческих лет, Фатима. Как я потом узнала, Колетт вообще говорила по-арабски лучше, чем по-голландски, хотя жила в Голландии уже много лет.

Колетт работала уборщицей – убирала туалеты в аэропорту Схипхол. Она была замужем за марокканцем, и у них были две дочки. Но здесь она оказалась одна, без них. И поэтому она не могла спать и выпрашивала у всех у кого было можно снотворное. Я не знала, что лучше его ей не давать и поделилась с ней парочкой своих таблеток: такой несчастной она выглядела.

Я никогда ее не забуду. Она рассказывала мне о своем муже такое, что стеснялась рассказывать социальным работницам – и потому они никогда не узнали, как дошла она до жизни такой, что стала глотать таблетки чуть ли не пачками. Он довел ее до этого состояния. Я смотрела на нее, слушала ее – и видела перед собой, какой я стану если сейчас сдамся и не уйду от Сонни. Ее вид и ее рассказы придали мне решимости с ним порвать.

Я так никогда и не узнала, что такое было с Колетт, что она не могла взять своих девочек с собой. Она подкарауливала их каждый день возле школы. Старшая, как я поняла, была обижена на нее за то, что она ушла из дома одна, и поэтому пойти с ней потом не захотела. А младшую она-таки «выкрала»: привела в мужеубежище через несколько дней после нашего с Лизой туда прибытия. Ее дочка была на год старше Лизы и очень на Колетт похожа.

Господи, как же Колетт была счастлива, когда привела к себе свою дочку! Какие планы она строила! Она не отпускала ее от себя ни на шаг – и гладила, гладила по голове, и крепко обнимала…. И девочка тоже была вне себя от радости. А потом вдруг почему-то Колетт велели отвести девочку обратно и оставить отцу….

Это была такая душераздирающая сцена, что ее надо было показывать всем, кто еще считает, что отцы отнимают детей у матерей якобы из любви к ним. Всем, кто еще как-то пытается оправдать это варварство, противное самой природе. Жизнь Колетт с этого дня потеряла всякий смысл, и она налегла на таблетки с новой силой. А как себя чувствовала ее девочка, мне было даже страшно себе представить. ..

В воскресенье мне пришлось позвонить Сонни и сказать ему, что Лизу я ему не верну. На этом настаивала мой адвокат – и правильно, иначе бы он побежал в полицию. Но я ужасно боялась говорить с ним и вместо того позвонила его другу Венсли, если вы такого еще помните. Венсли к тому времени сошелся с какой-то знойной голландской блондинкой, которая и взяла трубку его телефона и чуть было его ко мне не приревновала:

– А кто это? – спросила она недобрым голосом. Ну, блондинка, она блондинка и есть!

Я разозлилась

– Жена Сонни! – и она больше не задавала никаких вопросов.

Я поставила Венсли в известность о том, что остаюсь с Лизой, и попросила его передать это Сонни

– Пуст не ищет нас. Мы в безопасном месте, и мой авдокат в курсе дела.

А потом всю ночь не спала и переживала, как он там себя сейчас чувствует. Мне совсем не хотелось доставлять Сонни такую же боль, какую он доставил мне. Но он просто не оставил мне другого выбора.

В первый рабочий день – понедельник – мне изложили правила поведения в этом доме. Согласна с тем, что правила непременно должны быть. Но по сути от тюрьмы это заведение отличалось мало чем. С побитыми женщинами обращались как с существами несамостоятельными, неспособными выжить самими по себе, без направляющей и руководящей силы – социальных работников.

Их этнический состав был почти таким же пестрым, как население этого дома. Например, ко мне прикрепили бразильянку Консуэлу. Я смотрела на нее, а в голове так и вертелось: «Я тетушка Чарли из Бразилии, где в лесах много диких обезьян…»

Жилицы дома были родом со всех континентов. Кроме Австралии. Голландка среди них была только одна – молодая девочка, почти подросток, мать-одиночка.

Еще ни в одном месте я не видела столько человеческого горя на квадратный метр жилой площади, как в этом доме.

Здесь было материала на несколько сезонов для мыльных опер. Удивляюсь, почему еще до сих пор не сняли такого сериала – о подобном заведении. О больницах есть, о тюрьмах есть… Куда они только смотрят там на Западе, эти сценаристы? Столько человеческих страданий – а на них еще никто хорошенько не заработал! Это же непорядок, а?

Лиза никак не могла понять, почему мы не идем домой, а я никак не могла ей этого объяснить. Я только зареклась никогда ничего плохого не говорить ей о ее отце. И не говорила: закусив губу, отвечала, что папу мы увидим скоро. Все-таки это лучше, чем говорить, что его слопает какая-нибудь анаконда!

Лизе трудно было привыкнуть к бойким, битым уже жизнью детям наших товарок по несчастью. Когда они хотели качаться на качелях, на которых Лиза уже сидела, она бросала качели, уступала место – зачастую малышам моложе нее!- и бежала ко мне:

– Мама, побей их для меня!

Я очень боялась выходить из мужеубежища на улицу – даже в магазин. Иногда приходилось все-таки туда ездить – ведь готовили мы себе сами, и меня обычно отвозила в магазин на машине Петра. Она была такая большая и сильная, что рядом с ней было не так страшно. Лизу я никогда с собой не брала – вне стен дома ее могла забрать и отдать Сонни полиция, если бы он нас вычислил.Слава богу, она была еще слишком мала, чтобы ходить в школу! Лиза оставалась с Колетт, которая привязалась к ней и изливала на нее свои нерастраченные материнские чувства.

Я галопом пробегала по магазину, чуть ли не пряча лицо. И каждый раз у меня было такое чувство, что Сонни караулит меня где-то за углом.

Свободного времени теперь было много, заняться нечем… Через некоторое время я открыла для себя, что в мужеубежище, оказывается, есть небольшая библиотека! Вышло это так: я изнывала от скуки и спросила у своей социальной работницы:

– А у вас здесь нету ничего почитать?

– Почитать?!

У нее был настолько счастливо-удивленный вид, словно я свалилась с Луны. Через неделю я уже все у них там перечитала. И пошла читать по второму кругу.

Единственной моей связью с внешним миром стал мобильник. У Сонни, слава богу, не было моего номера. Мне звонили на мобильник из дома – мои домашние были в шоке от того, где мы с Лизой оказались, но очень радовались, что мы с ней теперь-таки вместе. Когда звонила моя мама, Лиза радостно просила ее:

– Бабушка, купи мне мороженого! Я скоро к тебе приеду!

А у меня при этих словах сжималось сердце. Когда-то оно будет, это «скоро» – и будет ли? Мужеубежище стало для меня окопом, в котором надо будет пересидеть артобстрел. Но сколько он продлится, было неясно. Надо было поглубже вздохнуть – и запастись терпением.

Звонила Петра, звонила адвокат. А один раз вдруг позвонила Катарина и сказала, что принцесса Диана умерла. Я опешила – не потому, что я была ее поклонницей, а потому что всего пару дней назад видела ее опять по телевизору, такую живую и такую счастливую.

– Как – умерла?

– Вот так… Разбилась на машине…

Через несколько дней после этого мы всем мужеубежищем смотрели по телевизору ее похороны.

– Мама, что это?- спросила Лиза.- Почему столько цветов?

– Принцесса Диана умерла, – не стала скрывать я, но Лиза ответила мне с абсолютной уверенностью в голосе:

– Принцессы не умирают.

Я все время теперь вспоминаю эти ее слова.

… В ту роковую ночь я рассказывала Лизе перед сном сказку про Красную Шапочку. Конечно, по-русски. Это была относительно новая для нее сказка, и она ей очень нравилась. Ничто не предвещало того, что вот-вот должно было случиться.

Перед сном Лиза спросила у меня еще раз – так же, как она спрашивала меня каждую ночь:

– Мама, а лева не придет?

– Не придет, Лизочка, спи спокойно.

– Мама, а кто придет?

– Киска придет.

И она счастливо улыбнулась и заснула.

А в половине третьего меня разбудил ее шепот:

– Мама, серый волк идет…

Я с трудом разлепила глаза и поспешила заверить ее, что волка тоже не будет. Но Лиза не успокаивалась и городила что-то непонятное. Я слезла со своей верхней полки и подошла к ней. Пощупала ее лоб. Он был горячий, но не слишком. Градусов 38. Потом она вдруг встала и побежала к раковине. Ее вырвало.

Всего за несколько дней до этого по мужеубежищу прошел грипп – с поносом и рвотой, которым переболели практически все. И потому я была совершенно уверена, что у Лизы просто его рецидив. Я дала ей жаропонижающую таблетку и решила с утра повести ее к врачу, если температура не спадет. Прямо к 8 часам, когда врач начинал работу. Оставалось всего 4 с половиной часа.

Минут через 20 я потрогала еще раз Лизин лоб – таблетка должна была помочь – и в страхе отдернула руку. Голова Лизы пылала жаром. На этот раз у нее было не меньше 40-а. Не успела я еще сообразить, что делать и куда бежать, как Лиза с испугом посмотрела на меня и сказала: