Главы романа - Герман Занадворов

— Что задумались? Давайте покурим.

Они сели на подвернувшееся бревно. Пальцы сержанта нащупали бумажку в руке Павла, насыпали в нее махорку. Они курили, пряча цигарки меж ладоней. И хотя оба почти не говорили, Павел почувствовал, что приобрел нового верного товарища.

— Как вас зовут? — неожиданно спросил сержант.

— Павел.

— Меня Борис. Борис Кузнецов. Ты держись меня, а то в первый раз, знаешь...

— Подымайсь! — прокричали впереди.

Павел не успел ответить сержанту, он глубоко затянулся, раздавил пальцами окурок, вскочил.

Как и сотни других, Павел думал, что от его стойкости и смелости зависит судьба боя. Он думал, что силы собраны в кулак, что кто-то в Оржице разработал план отчаянного прорыва, рассчитал все, до последней гранаты. Надо только напрячься, немцы будут отброшены, путь свободен. Но где же эти немцы? Только б дорваться до них! Дорваться!

Ярость охватила всех вокруг, завладела Павлом.

Каждый мускул набух бешенством, двигался стремительней его мысли. Он стрелял, сцепив зубы, словно вбивал пули прямо в немцев. Он бежал вперед. Удары ветвей, визг осколков только подбавляли злобы. Он бежал и, как все, кричал в лицо невидимому врагу. И крик этот был так же похож на «ура», как на завывание пущенного из пращи камня.

Только б дорваться! Дорваться! Дорваться!

Отряд пробирался беглым шагом. Миновали болота. Единым махом взбежали на пригорок. Их встретил огонь автоматов и пулеметов. Они с трудом поняли команду: «Назад». Отходили, отстреливаясь, злобно ругаясь.

Окопались в кукурузе. Все поспешно стреляли в темноту. Павел стрелял тоже. Трескотня автоматов становилась густой. И воздух свистел гуще. Тогда они получили приказ: «В атаку!». Огромными прыжками рвались вперед. В темноте раздвигался лес. Враг тоже будто раздвигался. Они догоняли только одиночных пехотинцев, валили их с ног. Откуда-то сбоку обрушились минометы, пришлось опять повернуть назад, к кукурузному полю. Непрерывные разрывы мин заставляли прижиматься к дну окопчиков. Бойцов осыпала земля, осколки, срезанные стебли.

— Наклони голову. Ниже. Ниже, — слышал Павел голос сержанта и втискивался в землю.

По цепи передавали:

— Диски. У кого есть диски?

— Гранаты. Дайте гранат!

За взрывом раздался стон. До Павла доносилось:

— Мать их так! Опять двоих ранило.

— Где артиллерия наша, чтоб ей подохнуть?!

Светало. Становились видны лужи впереди, вершины кустов, обернутых понизу туманом. Снова пришел приказ: «В атаку!». Они опять поднялись, бежали, еле видя друг друга в тумане. Снова их встречал сосредоточенный огонь, заставлял отступать к знакомым окопчикам.

Павел дрожал от злобы. Он не мог выместить ее на неуловимых врагах. Такая же злоба охватывала всех вокруг. Борис после второго отступления, падая рядом с Павлом на землю, раздраженно швырнул винтовку.

— Черт побери, эту пукалку. Куда с ней против автоматов?

Решимость, с которой бойцы пришли на линию обороны, постепенно покидала их. Они растеряли ее в бесплодных атаках, но больше за часы неподвижного лежания посреди кукурузного поля. Сомнение в плодотворности их усилий возникало у одних раньше, у других позже. Против них была машина. Они были людьми, возможно, смелыми, но все же людьми. У них были винтовки да гранаты без чехлов. Против них была выверенная, точная, боевая машина. Квадрат за квадратом перехватывала она минометами болота и поля вокруг переправы. Она откатывалась, когда красноармейцы рвались вперед, потом открывала все свои стволы, прошивала пулями каждый сантиметр воздуха над головой...

Патроны были на исходе. Их или забыли, или не могли поднести. Приказов больше не получали. Бой как будто отодвинулся в сторону, стали слышны частые разрывы позади, вероятно, в Оржице. Мокрые, усталые лежали бойцы перед затихшим лесом.

Неизвестно, как доходили вести. Их передавали друг другу.

— Слышали: переправу опять сожгли.

— Немцы сзади на Оржицу жмут.

Вести были одна другой тревожнее.

Хотя никто в отряде не знал точно обстановки, никто не знал, что отборные полки мотопехоты прибыли к немцам, что крупные танковые части атакуют Оржицу, что у своей артиллерии не хватает снарядов, что колонны, успевшие переправиться, погибли от огнеметов или попали в плен, хотя никто на передовой линии обороны этого не знал, — но древний инстинкт подсказывал каждому: его армия проигрывает сражение. От этого чувства нельзя было ни отмахнуться, ни отвлечься. Оно тревожило стойких, сбивало с толку уверенных, делало наглыми тайных врагов, а трусов трусливыми вдвойне.

Вокруг Павла грубо переговаривались красноармейцы. Изливали злобу на парки снабжения.

— Три бомбы им в печенку! Даже чехлов на гранаты не напаслись.

Иные недобрым словом вспоминали командование фронта:

— Знают, поди, что мы здесь, чего ж не помогут. Нажали б оттуда, мы отсюда — и вот...

Сосед Павла по окопчику, высокий, краснорожий, с бородавкой возле носа, сплевывая, отвечал вопрошающим:

— Болит у них голова за нас. Кожна людина тильки за себе думае.

И бубнил:

— Продали нас. Гроши що не зроблять. Гроши вони...

— Эй, ты, замолчи, — оборвал его злобно Борис. — Что растрепался?

Тот ответил с издевкой:

— Ну и воюй, коли охота. У тебя, верно, ни двора, ни зерна.

— Замолчи, — уже привстав и схватившись за винтовку, крикнул Борис, — а то...

Краснорожий стрельнул на сержанта злобно глазами, глянул на Павла, отвернулся. Павел расслышал только ворчание, что-то вроде «погоди трошки»...

До Павла доходили голоса из соседних окопчиков. Один спрашивал:

— Чего ж авиации нет? Хотя бы какой истребитель прилетел.

Потом звонкий, почти юношеский голос:

— Неужели верно — у них такая сила? В штыки бы их взять со всех сторон.

Хмурый ответил:

— В штыки? Доберись до него со штыком.

И длинная, вполголоса, ругань. В нее красноармейцы вкладывали всю нерастраченную ярость.

Снова вопрос, снова ругань. Разрыв. Стон. Ругань. Разрыв. Шум кукурузы и вдруг крик:

— Танки!

— Танки! Обходят!

Дородный сосед вскакивает с такой быстротой, будто его подбрасывает земля.

— Танки! Пропали.

— Молчать! — крикнули в один голос сержант и Павел, но тот уже исчез в кукурузе. Бойцы вокруг вскакивали один за другим. Согнувшись, бежали вниз к реке. Павел поднялся тоже. Сердце его билось. В голове молниеносно пронеслось: «Связки гранат... бутылки с горючим... связки гранат... Что еще?»

Сержант сильно дернул его за плечо.

— Ну, нечего оставаться. Пошли. Быстро.

У реки на пригорке низкорослый, с перевязанной рукой генерал провожал отступавших насмешливой бранью. Командующий Пятой армией, теперь почти лишенный армии, он во сто крат лучше, чем бойцы, знал: сражение проиграно. Прорыв не удался. Для победы не хватило орудий, танков, снарядов, организации. Оставалось только драться, надеясь на чудо. Генерал не верил в чудеса. Ярость охватила его. Он забыл, что может приказывать, или сейчас не верил в силу приказа и грозил отступавшим маленьким кулаком левой руки.

— Удираете? Дуйте! Мы с артиллеристами останемся.

На нем сверкали нашивки. Генерал был в полной парадной форме. Он забыл об этом.

Он кричал бойцам как советский человек советским людям, своей ровне и товарищам. И многие невольно сдерживали шаг. Останавливались. Окапывались рядом с артиллеристами. Павел и Борис залегли в выбоине под холмом.

Дальше все произошло молниеносно. Серые машины с ревом вырвались из леса. Воздух засвистел над головой. Близко, звонко ударили орудия. Ударили еще и еще. Среди машин взлетели лохмы земли. Передняя, подпрыгнув, остановилась, задрав гусеницы. Другая закружилась на месте, как придавленный жук. Снова взлетела земля — там, у танков, и здесь, между бойцами. Черные фигурки выскакивали из подбитых машин, мелькали в дыму, бежали к лесу.

— Стреляй! — крикнул Борис.

Павел рванул затвор, выпустил по танкистам обойму.

Потом сразу стало тихо. Павел приподнялся. На опушке серело восемь недвижных, исковерканных стальных коробок. Из иных валил дым.

Борис с лицом, заляпанным грязью, и сияющими глазами хлопнул Павла по плечу.

— Отбили, а? Отбили! Ты видел: их было штук тридцать.

Почти так же радостно кричал с пригорка не покидавший его генерал.

— Отбили! Молодцы артиллеристы! Отбили.

Из леса катились клубы дыма. Танки пылали, как нефтяные цистерны. Вид разбитых, недавно еще грозных машин наполнял такой радостью, что хотелось вскочить, замахать фуражкой, закричать: «Ура!»

Павел вскочил, ойкнув, опустился опять на землю.

— Что случилось? — обернулся к нему Борис.

— Нога, — Павел закатал брюки, поглядел на мокрый свалявшийся бинт, на подтеки свежей сукровицы, — И чего она не заживает?