Как спасти свою жизнь - Эрика Джонг

Но снова возникало его хмурое лицо, его нервное покашливание, его вечный самоанализ. Психиатрия была его призванием, а истинной страстью — любовь к своему несчастному детству. Он нянчился с этим мифом так же, как, может быть, нянчился бы с нашим младенцем. Других он тоже побуждал постоянно скорбеть о несчастном детстве.

Я и сама получила более чем достаточную долю подобной терапии, и мне начало казаться, что отношение Беннета к своим юным годам — это своего рода тщеславие. Каждый человек считает, что ему пришлось пережить больше, чем другим. И каждый в глубине души уверен, что он лучше всех, поэтому больше других заслуживает славы.

Похоже, так считают все, кроме меня.

У Беннета на самом деле было трудное детство. Овдовевшая мать, которой приходилось жить на благотворительные пожертвования, бесчисленные братья и сестры, двое из которых умерли от каких-то детских болезней… Суровое было детство, хотя, возможно, и не такое суровое, как у тех, кто рос во время войны. Кроме того, и во дворцах в этом смысле не все благополучно: Гамлета, например, беспокоили плохие сны. А некоторые пережили концлагеря и не разучились смеяться.

Юмор — это средство выживания. Может быть, поэтому Беннета так угнетало его собственное детство. Он был напрочь лишен чувства юмора. Это проявлялось даже в его работе: он был вдумчив, педантичен, но в сущности оставался глубоко ограниченным человеком — из-за неумения управлять своими чувствами. Он пробовал заняться частной практикой, но в конце концов отказался от этой затеи, оставив лишь нескольких пациентов, и поступил на службу в больницу. Его тяготение к надежности заставило его найти убежище в повседневной работе.

Как бы там ни было, за это я перестала его уважать, и неуважение к нему стало постепенно вытеснять то, что когда-то было любовью. Но происходило это почти бессознательно. Я говорила себе: «В браке всегда так, мужчина и женщина вечно говорят на разных языках». Друзья считали, что иметь такого надежного супруга — это счастье, да я и сама верила в это. А был ли вообще кто-нибудь счастлив в браке? Где это написано, что с мужем мне должно быть весело, как, впрочем, и то, что он обязан меня терпеть, спать со мной и поддерживать мои творческие амбиции? У других писательниц было еще хуже. Грубые, неотесанные мужья, любовники, доводящие до самоубийства, тираны-отцы с их разговорами о дочернем послушании, толкающие девушек на полный отказ от интимной жизни. Меня Бог наградил домашним святым, хотя и достаточно надоедливым. Он, по крайней мере, не лез в мои дела. Я совсем не расходовала на него свою психическую энергию. Он все больше и больше становился предметом обстановки, неотъемлемой принадлежностью дома, чем-то вроде плиты, посудомоечной машины или стереосистемы.

Как же получилось, что мы так отдалились друг от друга? Или мы с самого начала были далеки? Неужели восьми лет семейной жизни достаточно для того, чтобы между двумя людьми исчезли все точки соприкосновения, — а может, их никогда и не было? Я уже не знала. Единственное, что я знала наверняка, так это то, что я никогда не хотела поехать с ним в отпуск или провести всю ночь с ним наедине, — я заполняла жизнь безумной активностью, сотнями друзей, случайными связями (которых потом, конечно же, стыдилась), потому что быть с ним вдвоем — непереносимо скучно. Даже когда мы оба сидели дома, я всегда сбегала от него в кабинет — работать. В какой-то степени было, безусловно, виновато мое безудержное честолюбие (как сказали бы мои помешанные на астрологии приятели, типичный Овен замужем за типичным Раком), но во многом это было и стремление не оставаться с Беннетом один на один. Его присутствие угнетающе действовало на меня. Что-то отрицающее самое жизнь сквозило в его поведении, осанке, в монотонной манере говорить. Как можно создавать жизнь с человеком, олицетворяющим смерть?

Я вылезла из ванны, вытерлась, попудрилась, спрыснулась духами, высушила волосы. Потом тщательно наложила макияж — скорее для того, чтобы спрятаться от мира. Замаскироваться! Хотя какого черта было маскироваться?! Ведь знали не меня, а Кандиду — Кандиду, которую я создала по образу и подобию своему, — так художники пишут автопортреты или изображают своих детей херувимами, жен — серафимами, а соседей — нечистой силой.

Я родилась в семье художников, обожавших портреты и натюрморты. Семейная мудрость гласила, что лучше рисовать вещи, которые находятся под рукой. Причина ясна: то, что находится дома, знаешь лучше; домашние вещи можно на досуге изучать, препарировать их, разбирать, набивая руку. Светотень, цвет, композиция — их так же удобно изучать на примере яблока, луковицы или знакомого с детства лица, как и на фонтанах Рима или грозовых облаках Венеции.

Я создала Кандиду по своему образу и подобию, и все же она не была тождественна Изадоре — она в чем-то больше, в чем-то меньше походила на настоящую меня. Внешнее сходство было налицо: симпатичная еврейская девушка из Аппер-Вест-сайда, фантазерка и мечтательница, которая сочиняет рассказы и стихи. Но Кандида, оставшись в книге, застыла, а я (мне хотелось в это верить), продолжала жить и развиваться. Я переросла те желания, которые движут ею, и страхи, которые преследуют ее. Но, как это ни удивительно, моя героиня оказалась выразителем духа времени, поэтому читатели по-прежнему настаивают на том, что мы абсолютно идентичны — я и она!

Это поразительное открытие никого не потрясло — кроме меня. Когда я вывела в романе Кандиду Вонг (с ее привычкой умничать, излишне откровенными разглагольствованиями о сексе и сознательной установкой быть подальше от житейских проблем), я, с одной стороны, сомневалась, что книгу вообще возьмутся печатать, а с другой, — считала ее настолько бесценной, что ее смогут оценить лишь такие же, как сама Кандида, многоумные еврейские девушки из Аппер-Вест-сайда. Но я ошибалась. Так, как чувствовала Кандида, — чувствовала вся нация. И это не удивляло никого, кроме ее создателя.

Позже, когда книга разошлась миллионным тиражом, я вдруг подумала, а действительно ли это я создала Кандиду? Может быть, на самом деле это она создала меня?

Подкрасившись, я вновь вышла в многолюдный вестибюль.

В этот вечер я была приглашена на коктейль в честь благородного разоблачителя, написавшего автобиографический роман, еще на один коктейль — в честь ставшей телевизионной звездой шимпанзе, своей биографией обязанной какому-то безымянному автору, и на обед — в честь осужденного преступника, которому только что заплатили миллион за мемуары, в которых он собирался поведать о своей деятельности в качестве высокого государственного чиновника в никсоновской администрации. Из всех троих шимпанзе показалась мне наиболее искренней и привлекательной, и, кажется, весь вечер я обсуждала с животными и людьми проблему космических черных дыр.