Трагедия казачества. Война и судьбы-2 - Николай Тимофеев

К вечеру мы уже маршируем. Пошел сильный дождь. Дорога раскисла. Мы, хотя и мокрые, но на лошадях. А бедная пехота по колено в грязи идет в «бой». Обмотки развязываются. Идут без них. Страшно смотреть! Ведь идут с полной выкладкой, да плюс — материальная часть. Один несет «тело» пулемета «Максим», другой — его колеса, а остальные — коробки с лентами и ящики с патронами. Прошло уже 57 лет, а я закрою глаза и вижу эту скорбную картину.

В Днепропетровске мы получили пополнение личного состава, доведенного до военного времени, и оружие. Теперь нас 40 человек. Добавились лошади, собранные по колхозам. Ко мне во взвод попали три племенных жеребца. Я знал их агрессивность и на привале держал жеребцов по отдельности. На одном из привалов красноармеец не удержал жеребца по кличке «Лейб» и тот сорвался. Что тут было? Заржали другие два. Кинулись друг на друга. Летят шмотья от седел, шерсть… Шум, рев сорвавшихся жеребцов. К ним близко подступиться нельзя. Я уже хотел было стрелять. Конечно, за убитого жеребца с меня был бы спрос большой, но за задавленного бойца — тюрьма. А этот боец, что упустил «Лейба», чувствуя свою вину, буквально лез под ноги лошадей. Его храбрость принесла успех. Бойцу удалось схватить поводья «Лейба», а после битья по морде плетью жеребец как-то стих. Воспользовавшись затишьем, развели и тех двоих. Когда все улеглось, я решил любыми средствами избавиться от жеребцов. И тут подвернулся удобный случай: артиллеристы, позарившись на красоту и упитанность жеребцов, забрали их в упряжки, а нам дали обыкновенных лошадей. Позже, уже на фронте, я увидел эту батарею. На мой вопрос: «Ну, как жеребцы?» — отвечают: «Нормально! День пушку потягают, к вечеру еле ноги переставляют, а на кобыл и смотреть не хотят».

Из Днепропетровска в середине июля мы уже ехали на фронт помогать нашим славным воинам бить фашистов. А вдоль дороги шли одиночные бойцы и группами назад, в тыл. На вопрос: «Как там дела?» — со злостью отвечали: «Поедешь — узнаешь!»

С немцами наш полк встретился южнее города Белая Церковь. Комиссар нам говорил, что это прорвавшаяся часть, она окружена и идет ее уничтожение. А эта «прорвавшаяся часть» гнала нас до Днепра, а потом и после него, пока мы не попали в приднепровские плавни, были окружены и взяты в плен (Киевское окружение).

Когда попали в окружение, передавался негласный приказ — группами и в одиночку прорываться по направлению города Харьков. Один местный пасечник взялся нас вывести из плавней ночью. Решено было прорываться взводом. Ведь нас осталось 26 человек, так как почти все украинцы, чья местность была занята немцами, «пропали без вести», а немцы в листовках призывали украинцев бросать армию и идти домой делить колхозы. Боеприпасов у нас по 2–3 патрона на бойца. Потому решили: с большими группами немцев не связываться, малые — уничтожать.

Утром 21 сентября 1941 года мы остановились в небольшой сосновой роще около большого села. Карта моя давно кончилась, и мы ехали по указанию местных жителей. Поставили посты наблюдения, а двух украинцев я послал в село на разведку: узнать кто в селе? Как двигаться дальше? Расспросы местных жителей надо было вести только на украинском языке. Многие националисты «по-кацапски» и разговаривать не хотели. Вот почему я послал двух украинцев на разведку.

Прошло часа полтора. Прибегает один из наблюдателей и докладывает, что по направлению нашей рощи из села едет бронемашина и машина с солдатами. Дал команду приготовиться, а сам бегу уточнить, в чем дело. До опушки лесочка метров 200. На краю опушки подгибаюсь под ветки ели и выпрямляюсь перед дулом автомата. Немец кричит: «Хальт!» Не успеваю сообразить, что делать, а справа кто-то сильно бьет меня по кисти правой руки, где был пистолет. Страшная, резкая боль в сухожилиях руки. Я вскрикиваю, пистолет летит на землю. Меня сшибают с ног и заламывают руки назад. От сильной боли я все никак не утихну. Разрешили встать. Все, приехали. Взвод взяли без выстрела. Потом бойцы рассказывали, что слышали, как я заорал.

Нас привели на какой-то полевой стан или МТФ (молочно-товарная ферма). Лошадей мы больше не видели. Посадили под навесом. Через полчаса из конторы выходит офицер и спрашивает: «Кто старший?» Я встал. Заводит в контору полевого стана. На стенах еще висят агитационные призывы: «Дадим Родине зерна, молока. Создадим изобилие продуктов» и другие. За столом сидели еще два офицера. Как позже я узнал — в селе Сазоновка стоял мехразведдивизион.

Первым долгом перевязали правую руку. Извинились за грубое обращение. Налили 100 грамм. Дали закурить. Беседа была примерно в таком духе:

— Куда бежали?

— К своим.

— А «свои» уже за Москвой.

— Я этого не знаю. Мой долг — пробиваться к своим.

— Ну, молодец! Видать коммунист?

— Нет! Я не коммунист, меня даже в комсомол не принимали.

— А кто ты тогда есть?

— Я — русский.

Они посмеялись над наивным желанием пробиваться к своим.

Потом переводчик сказал, что староста села Сазоновка обратился к немецкому командованию с просьбой дать ему людей на летние полевые работы. И добавил: «Мы можем вас передать старосте под его ответственность. И под твою. Если кто убежит, с вас головы долой. Иди к своим солдатам, объясни наши условия. Если они согласны, придешь к нам и доложишь». Время дали час-полтора. Я рассказал своим бойцам, на каких условиях нас могут оставить в распоряжении старосты. Все согласились. А один сказал: «Если будем бежать, то все сразу».

В это время через двор, где мы сидели, ведут большую партию наших пленных. Ведут, не останавливаясь, мимо нас. Вдруг откуда-то эту контору и двор начали обстреливать из миномета. Поднялась паника. Пленные вместе с конвоем разбежались по укрытиям. Дом, где я только что был, загорелся. Выпущено было по двору мин с десяток. Когда все утихло, конвой начал собирать пленных в колонну, куда загнали и нас. Объясниться мы не могли, так как пленивших нас офицеров я больше не видел.

Мы в общей колонне. Впереди — НЕМЕЦКИЙ ПЛЕН. Старые русские солдаты Первой Мировой войны говорили: «Лучше смерть, чем немецкий плен». Мы этой поговорки не знали. А когда узнали, было поздно.

Я понял, что многие к пленению готовились. Припасли продукты и хорошо оделись. Мы же попали, как говорится, в «легком платье». У кого были какие-то запасы, они остались с лошадьми притороченными к седлу. Так что голод начал нас душить с первого же дня. День нас вели под конвоем, а на ночь останавливали на пересыльном пункте. На одном из них нам выдали гнилые подсолнечные семечки, на другом — баланду. Так как котелков не было у нас, то выливали в пилотку, в полу шинели или в какую-нибудь тряпицу. Тех, кто утром не мог двигаться дальше, оставляли и, как говорили, расстреливали.

Выручали украинские женщины, если мы шли через село. Они держали в руках куски хлеба, сала, фрукты в надежде увидеть кого-либо из родных. Когда колонна проходила, они отдавали все последним. У меня был во взводе землякиз соседнего села. Так вот он выхватывал из рук женщин, что попадалось ему на глаза. Для этого надо было стоять с краю, а нас вели в ряду по шесть человек. Благо, что конвой не обращал на это внимания. Однако делать это надо было молниеносно. Все, что земляк доставал, отдавал мне. Я был как носильщик. К вечеру, когда мы останавливались на ночь, нам было что перекусить.

Дней через 5–6 мы прибыли в Кременчуг. На окраине города в чистом поле был организован лагерь военнопленных под названием «28-я батарея». Лагерь был разбит на блоки. Блоков было много, но только в одном из них было здание в виде навеса. Уже октябрь. Пошли дожди, изморось, а укрыться негде. Начали рыть круглые ямы диаметром 60–70 см, где можно было укрыться от ветра, а если была плащ-палатка, то и от дождя.

Кормили два раза в сутки горелой пшеницей. В Кременчуге на берегу Днепра при советах был построен большой элеватор. Когда Красная Армия отступала, то зерно, которое не успели вывезти, подожгли. Немцы так и не смогли потушить огонь и воспользоваться зерном. Нас же кормили золой от этого сгоревшего зерна, приговаривая: «Ешьте то, что оставили вам коммунисты». Люди начали гибнуть сотнями. Каждое утро с ограждения снимали по 20–30 трупов убитых при попытке бежать из лагеря.

Мой земляк, Василий Петрович, уговаривал меня: — «Бежим. Конечно, нас могут завтра снять с ограждения и зарыть. А если останемся здесь, обессилим и тогда — голодная смерть». «Давай смотреть — может где берут на работу. Тогда легче убежать при конвоировании, а бежать из лагеря — это смерть», — настаивал я. К общему согласию мы не пришли. Решили: он бежит, а я остаюсь. Если кто в будущем останется в живых и будет дома, расскажет родным о последних днях, когда мы были вместе.

Наш блок был крайним. Дальше — степь и бурьян. Ограда была из трех рядов. Первый ряд со стороны лагеря — это колья высотой около метра, обвитые густой сетью колючей проволоки. Приблизительно через метр шли колья высотой два метра, также обвитые колючей проволокой. Между первым низким и вторым высоким рядами — витая колючая проволока. Под нее не подлезешь и по ней не пройдешь. Дальше шестиметровая дорожка для охраны и опять ряд высоких столбов с колючей проволокой. На углах лагеря сторожевые вышки с пулеметами и прожекторами. Эти вышки друг от друга метров 300–350. Между вышками по шестиметровой дорожке ходит охрана.