Свечи сгорают дотла - Шандор Мараи
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Няня спросила:
— Хочешь, чтобы все было, как раньше?
— Да, — ответил генерал. — Как в последний раз было.
Именно так.
— Хорошо, — только и сказала Нини.
Подошла к генералу, наклонилась и поцеловала покрытую старческими печеночными пятнами руку с кольцом.
— Обещай, что не будешь слишком волноваться.
— Обещаю, — тихо и кротко отозвался генерал.
3
До пяти вечера из комнаты никто признаков жизни не подавал. В пять генерал вызвал лакея и попросил приготовить холодную ванну. Обед отослал обратно на кухню, выпил толь ко чашку холодного чаю. Потом лежал на кушетке в полутемной комнате, за прохладными стенами которой звенело и наливалось лето. Вслушивался в жаркое брожение света, шум теплого ветра под разомлевшей листвой, следил за звуками, доносившимися из замка.
Оправившись наконец от первого потрясения, генерал вдруг ощутил усталость. Всю жизнь человек к чему-то готовится. Сначала обижается. Потом жаждет отомстить. А после начинает ждать. Генерал ждал давно. Он и не помнил уже, когда обида и жажда мести успели превратиться в ожидание. Время хранит все, но воспоминания становятся бесцветными, словно старые-престарые фотографии, те, что снимали еще на металлические пластины. Свет, время смывают с пластин характерные оттенки линий. Надо повернуть снимок к свету, чтобы на слепой пластине разглядеть того, чьи черты когда-то впитала в себя зеркальная поверхность. Так со временем бледнеет всякое воспоминание человеческой жизни. Но однажды откуда-то падает свет, и мы снова видим лицо. Генерал хранил в столе такие старые фотографии. Портрет отца — на фото он был одет в мундир капитана гвардии. Кудри у него вились, точно у девушки. С плеча спадал белый форменный плащ — отец прихватил его у груди рукой, сверкнув кольцом, и склонил голову набок с гордым и оскорбленным видом. Он никогда не вспоминал, где и почему его обидели. После возвращения из Вены отец пристрастился к охоте. Отправлялся на охоту каждый день, в любое время года; если не попадалась дичь или сезон был закрыт, охотился на лис и воронов — будто хотел кого-то убить и постоянно к этому готовился. Графиня, мать генерала, выгнала охотников из замка и вообще запретила и удалила все, что напоминало об охоте: ружья и сумки для патронов, старые стрелы, чучела птиц, оленьи головы и рога. Тогда-то капитан и построил охотничий домик. Там все и хранилось: перед камином были разложены огромные медвежьи шкуры, по стенам, на досках, обтянутых белой парусиной и обрамленных коричневыми рамками, развешано оружие. Бельгийские, австрийские карабины, английские ножи, русские винтовки. Для любой дичи. Неподалеку от охотничьего домика держали собак, большую свору: легавых, гончих, шотландских борзых; тут же размещался и сокольничий с тремя соколами в клобучках. Отец генерала так и жил здесь, в охотничьем домике. Жители замка видели его, только когда все садились за стол. Стены в замке отделывали в пастельных тонах, голубыми, светло-зелеными, бледно-розовыми французскими шелковыми обоями, расшитыми золотом на мануфактурах под Парижем. Графиня каждый год лично отбирала обои и мебель на французских фабриках и в лавках во время ежегодных осенних визитов к родственникам. Поездки на родину она никогда не пропускала и закрепила это право за собой в брачном договоре, когда выходила замуж за гвардейца-иностранца.
— Наверное, поездки и были тому причиной, — думал теперь генерал, пытаясь понять, почему родители друг друга не понимали. Капитан охотился и раз уж не мог уничтожить мир, в котором попадались непохожие на него явления — чужие города, Париж, замки, иностранный язык и привычки, — то убивал косуль, медведей и оленей. Да, видимо, поездки. Генерал поднялся, подошел к белой пузатой поливной печи, которая когда-то обогревала матушкину спальню. Большая столетняя печь распространяла жар, словно добродушный неповоротливый толстяк, пытающийся скрасить собственный эгоизм дешевыми любезностями. Матушка явно мерзла здесь. Замок, сводчатые комнаты посреди леса были для нее слишком темными: потому она и обивала стены светлыми шелками. И мерзла, ведь в лесу вечно, даже летом, хозяйничал ветер. Вкусу этого ветра был словно вода в горных протоках, когда они весной разбухают от тающего снега и начинают течь. Мать мерзла, из-за этого и приходилось постоянно топить белую пузатую поливную печь. Графиня жаждала чуда. И на Восток уехала потому, что страсть, настигшая ее, оказалась сильнее рассудка. Капитан познакомился с ней в пятидесятые годы, когда служил курьером в парижском посольстве. Они встретились на балу и ничего не могли поделать против этой встречи. Играла музыка, и капитан сказал дочери французского графа: «У нас чувства сильнее, фатальнее». Все произошло в бальном зале посольства. На окнах были белые шелковые занавески, они стояли у одного из окон и наблюдали за танцующими. Парижская улица отливала белым, шел снег. В эту минуту в зал вошел внук Людовиков, французский король. Все поклонились. Король был в синем фраке и белом жилете; медленным движением он поднял к глазам монокль с золотой ручкой. Распрямившись из глубокого поклона, капитан и графиня посмотрели друг другу в глаза. Тогда они уже знали, что ничего поделать не смогут — придется им жить вместе. Оба побледнели и расплылись в смущенной улыбке. Француженка произнесла: «У вас, это где?..» — и близоруко улыбнулась. Капитан сказал ей, как зовется его родина. Первое слово, произнесенное ими наедине, было именем его родины.
Осенью, почти через год, молодые вернулись домой.
Иностранка сидела среди шалей и покрывал в глубине кареты. Позади остались горы, Швейцария и Тироль. В Вене супругов приняли император с императрицей. Император был милостив, как описывают в хрестоматиях. «Берегитесь! — говорил он графине. — В том лесу, куда он вас везет, даже медведи водятся. Он и сам медведь». И улыбался. Все улыбались. Великая милость: император пошутил с французской женой капитана венгерской гвардии. Женщина отвечала: «Я, ваша светлость, приручу его музыкой, как Орфей сумел укротить диких зверей». И они отправились дальше, через леса
