Десять кругов ада - Леонид Костомаров

А теперь пора взглянуть с высокого Древа Жизни, с нашего родового Дуба, что же там творится после побега...

Люди внизу не нашли ничего более умного, чем начать вырубать под корень можжевельник, он якобы стал причиной конвоирского недогляда. Те, кто жил за пределами Зоны, с тупым упорством, столь свойственным вашей породе людей, крошили три дня невинные кусты, после чего взялись еще и срывать холм.

Ничего интересного...

Наблюдать глупое занятие тошно, в Зоне дела поважнее - меня ждет там Батя, мой человеческий друг, один из самых светлых образов внизу. Пролетая над этим местом, я вскоре обнаружил, что планы по изменению ландшафта в очередной раз удались - огромный холм совершенно исчез. Неужто был причиной этому землеустройству лишь тот веселый человек, что тогда ушел, как лебедь, в белом плаще от черных галок-людей?

Я сижу на своем любимом пристанище, огромном Дубе. Это Древо тоже вечное и мудрое, и мы с ним печально смотрим на разор людской, на разброд их душ, жалеем и стенаем и сокрушаемся об их мирском уделе...

ЗЕМЛЯ. ДРЕВО

Я помню крещение Руси и тебя с той поры, Ворон... В моем теле заросли наконечники татарских стрел, пули пищалей и раны других времен... Почему-то людям очень нравится стрелять в свое Древо... убивать Добро... Меня силились и сжечь, и срубить, но слишком живительны соки во мне и крепки корни... Посмотрим еще на свет лет пятьсот, если люди совсем не сожгут этот Божий мир... Мимо меня прошли тысячи и тысячи каторжников, невольники на своей просторной земле... Плодов ее хватит всем, только не ленись вспахать и бросить зерно... Но они норовят украсть, убить, унизить и обмануть друг друга. Что же в их душах, Ворон?

НЕБО. ВОРОН

Тьма.

ЗОНА. ОРЛОВ

Зона расположена у подножия обезлесевшей сопки и с птичьего полета, наверное, напоминала игрушечный городок: коробочки-бараки, опоясанные спичками-столбами с паутиной колючей проволоки и сеток-ограждений (спирали Бруно). С земли же спираль впрямь была похожа на паутину, в которой не то что человек - воробышек залетный увязнет.

С тыльной стороны сопки - две небольших заводских литейных трубы горячих и душных цехов, отнимающих здоровье. Высокая труба - котельная, где работа погрязней, зато там можно и передохнуть, и в картишки перекинуться - в тепле и покое.

Завод был небольшой, но нужный великой стране победившего социализма: отливал в тигельных печах чугунные и алюминиевые детали, швейный цех гнал рукавицы, с пальцем для автомата, вероятно, для охранников таких же Зон где-нибудь в Перми или Магадане. Нужное и своевременное производство: количество Зон и их обитателей, идущих вместе со всем народом к коммунизму, не уменьшалось.

Были в Зоне школа рабочей молодежи, что учила зэков грамоте и политэкономии, и профтехучилище, готовившее из воров и насильников электриков и крановщиков.

За холмом раскинулся железобетонный комбинат, в него из Зоны вела трасса-коридор - по ней ежедневно проделывали свой скорбный путь на работу и обратно подневольные. Комбинат был небольшой, но от него зависело все строительство большого северного города, что гнал план, сдавал квартиры, строил детские сады, ясли и пивнушки - в общем, создавал ту инфраструктуру, без которой и вышедшему на волю щипачу, и домушнику не прожить. Таким образом, сидящий здесь уголовный элемент создавал по мере возможностей свой рынок труда.

Как срослись давно в нашей жизни вор и работяга - вместе пили и хоронили корешей, женили детей и отбивали друг у друга жен, так и стало достаточно условным разделение города с поселком-Зоной. Город был недалеко, километрах в десяти, и называли его "новый", а поселок, сросшийся с ним, звали старым городом.

Новый город наступал на пятки старому, но не мог ни оттеснить его, ни захватить: так уготовано свыше, плохое и хорошее всегда рядом, оттеняя друг друга; потому и хибары старого города, неистребимо живучие, умудрялись сохраняться меж новостройками движущегося к светлому будущему нового города.

ВОЛЯ - ЗОНА. ОРЛОВ: МАЙОР МЕДВЕДЕВ

Дом Медведев построил себе сам на окраине поселка, на пригорке. Когда приехал сюда по распределению на работу, квартир не было, а скитаться по чужим углам уже надоело. Завел огород, построил первым теплицу, собирал завидные урожаи картошки и других овощей. Офицеры сначала посмеивались над его затеей, дразнили куркулем, а когда побывали на новоселье в просторной, пахнущей смолой пятистенке, сами взялись рубить домишки да обживаться. Медведев был крепким мужиком, простое русское лицо, курносый, взгляд добрый, но когда допекут суровый, лучше не лезть под руку.

За перелеском от дома Медведева - Зона: исправительно-трудовая колония строгого режима. Широкая тропинка к ней проторена майором за четверть века работы. Прошли перед ним тысячи осужденных, сменялись поколения, уходили, иные вновь возвращались. Василий Иванович относился к своему нелегкому труду, как и весь его крестьянский род, старательно. Слова же покойного ныне отца о его работе были нелестные: "За худое дело ты взялся, сынок! Неблагородное и неблагодарное. Я не неволю, но постарайся остаться человеком. Честно живи! Это мой наказ. Хоть ты и коммунист, но помни, что ты крещеный, мать тайно тебя под Покров окрестила... Живи с Богом в душе!"

Василий Иванович вышел из дому и направился в Зону. Миновав перелесок, остановился, оглядывая окрестности. Недавно и города-то не было, а теперь вон как раскинулся, красивый и большой... А что через десять лет-то будет, как размахнется... Жизнь идет, созидает...

ВОЛЯ - ЗОНА. МАЙОР МЕДВЕДЕВ

Поселок, "старый город", построен руками моих питомцев; школа, библиотека, больница, клуб - все это зэковские мозоли, досрочные освобождения за ударный труд, пот и возможность забыться в долгие годы неволи. А еще вот те деревянные заборы, вышки, проволочные ограждения, что опоясывают низину у подножия холма, сами же для своей охраны возвели, своими руками... Освободившись, многие остаются работать здесь, это их город...

Ну а страна наша - разве не их страна, не ей ли во славу они обязаны жить и творить? К сожалению, они "творят" свои преступления во славу себя и дружков, да девок распутных, да своего ненасытного кармана... Но ничего, заставим их работать для других, может быть, единственный раз в их жизни.

Сколько же за четверть века службы в Зоне было у меня бессонных ночей... Да только бы их... Сколько было всего, что изматывает похлеще самой изнурительной физической работы: предотвращение саботажа, драк, побегов, поножовщины - кислорода Зоны, без которого не может жить и дышать она.

...Вот и знакомая вахта... Все здесь по-прежнему, и я такой же, каким был два года назад, когда в последний раз выходил через нее - с раскаленным камнем вместо бешено молотящегося сердца, который уже дома швырнул меня на пол огненной вспышкой боли, погрузил во тьму на долгие дни. Инфаркт...

Ничего, оклемался. Только по выписке из больницы ушел на пенсию, в Зону уже не вернулся. Да вот замучила тоска по привычной работе, и напросился... Рапорт о возвращении на службу майора в отставке удовлетворили.

А зачем? Ой, спросить бы у себя чего-нибудь полегче... Старый дурак, заложник своих привычек, страшной и нужной работы...

Вот идет навстречу вечный прапорщик, здоровенный жлоб Шакалов, привычный всем дежурный контролер по прозвищу Яйцещуп.

Бдит. Меня не узнает, конечно, занятой.

Ну, Василь Иваныч, поехали, все сначала? Поехали...

Здравствуй, Зона.

ЗОНА. ОРЛОВ

Вошел пожилой человек в свой старый, до противности знакомый мир, и пошло-поехало... Зэки шли на работу. Урчали крытые железом фургоны, вяло зевал конвой, сдерживая рвущихся к людям рыкающих собак, заканчивал перекличку осужденных Шакалов, в тишине утра сипел его навсегда сорванный голос: "...Сорок два... сорок три..."

Медведев вошел на вахту, следом открылась дверь, и Шакалов втолкнул пятерых испуганных зэков. Они нехотя, однако привычно сбились в углу комнаты, с тоской ожидая наказания - провинность была написана на их угрюмых лицах.

- Разделись, быстро! - крикнул на них Яйцещуп, служака, любивший дознаваться и отлавливать нерадивых.

Кликуху свою позорную он получил за маниакальную привычку при входе в Зону щупать каждого входящего зэка за мошну, ища там скрадки-ухороны - табак, анашу и еще что-то запретное. Трудно понять, кому этот ежедневный ритуал доставлял больше сексуальных ощущений - дурному верзиле прапорщику или ухмыляющимся зэкам. Никогда он ничего не находил, но нехитрую эту процедуру превращал в потешный спектакль, в ходе которого ржал и, как ему казалось, ост-рил, что-то наподобие:

- Ну что, у тебя пусто все? Небось охмурил Синичкина с утра?

Синичкин - известный в Зоне голубой - мог стоять здесь же, что еще больше подогревало губошлепа.

Зэки неохотно разделись, прикрывая руками наготу, глаза к потолку - жалкие и униженно-злые.

- Та-ак, шо-о уши развэсилы? Спыной, спыной к нам! - крикнул прапорщик. Сины-ычкин! Отошел, можешь одеться, пупсик... Ну, дывытесь, товарищ майор, обратился Шакалов к Медведеву, будто и не было этих двух лет, словно вчера расстались. - Последние художества! - Шакалов сплюнул. Оглядел вдруг майора, и до него дошло. - Так вас с возвращением, что ли, поздравить? Как здоровье?