Васильев вечер - Михаил Погодин

Молодая женщина предается снова приятным мечтам, воображает себя в кругу своего нового семейства, среди милых сестер, в объятиях пламенного мужа — как вдруг, выехав из густой чащи на широкую поляну, свистнул он с такой силою, что листья на деревьях, кажется, зашевелились, и вся ее внутренность похолодела… Пронзительный гул пронесся по всей окружности, и тотчас как будто в ответ поднялся в лесу со всех сторон и свист, и крик, и гам… Ямщик и приказчик, гаркнув, приударили по лошадям… Лошади пустились вскачь… Шум увеличивается и приближается, как будто весь лес проснулся и двинулся с своего места, идет к ним навстречу, идет и шумит, идет и шумит. — Молодая не взвидела света Божия! — Что это такое? Куда везут ее, и кто ее муж? Что он замышляет? Господи! умилосердись!

Несколько минут лихая тройка неслась во весь опор.

— Стой, — закричал наконец молодой.

Ямщик осадил приученных лошадей, и они на всем скаку остановились как вкопанные, фыркая и роя копытами землю. Барин и приказчик мигом выскочили из кибитки, подхватили под руки изумленную женщину, которая, вне себя от страха, не знала, что с нею делается, и потащили по длинной узкой гати, заваленной с переднего конца валежником и хворостом…

С половины открылся пред ними на пригорке деревянный дом, окруженный со всех сторон каменной оградой с железными воротами посредине. Они уже отворялись, и со двора высыпало множество народа с веселым криком и шумом навстречу ожиданым гостям. — Все мужчины, высокие, толстые, пухлые, в лаптях, сапогах, босиком, кто в кафтане, кто в рясе, кто в красной рубахе, кто подпоясан, кто нараспашку, с синими пятнами и рубцами на лицах, остриженные и длинноволосые.

— Гей! сюда! ура! Скорей! Давай ее — змею подколодную! — гамели они издали, сверкая глазами, размахивая кулаками, засучивая рукава.

— Вот вам она, — закричал запыхавшийся молодой, перебежав с своим товарищем во весь дух остальную половину дороги, — вот вам она! — и бросил полумертвую в средину разъяренной толпы.

— Ай атаман! Спасибо! исполать! Сослужил нам службу! — раздалось со всех сторон, и разбойники, кажется, тут же растерзали б на части ненавистную им женщину, попавшуюся в их когти, если б один из них, с подвязанною рукою, не остановил своих товарищей.

— Ребята! постойте, выслушайте меня: одной смерти мало этой злодейке; ее надо измучить так, чтоб черти расплакались — за наших двух молодцов — царство им небесное! — что по ее милости издохли не в чистом поле, не в темном лесе, не красною смертью, а под полом, как мокрые мыши от кошечьей лапы. Ребята! отдайте ее мне в волю — за эту руку, которая двадцать лет служила вам верой и правдой, а теперь мотается без пальцев, — уж я вас распотешу!

— Дело! дело! быть по-твоему! Лишь поскорее! поскорее!

— Атаман! ты что скажешь на это?

— Вина, вина, — закричал атаман, переведя дыхание и поднявшись с земли, на которую повалился от усталости, — вина! не быть было мне вашим атаманом… обольстила меня Ева… и если б не побожился я тебе, Иван Артамонович, привезти ее живую или мертвую, если б не привиделся еще мне ночью удалый наш Степка, не погрозил мне окровавленным пальцем и не указал мне на рассеченное темя, братцы, изменил бы я вам, — да откиньте ее с глаз моих подальше, прелестницу… Видите, как она смотрит на меня умильно! Вина! вина!

— Ах, она, злодейка! ах, она, змея! Да она колдунья! чернокнижница! Нашего Грозу отвадить хотела! Вот мы ее! вот мы ее!

А между тем принесено было горячее вино, и жадные разбойники, как пчелы улей, облепили глубокую ендову [2]. Атаман одним духом выпил с ковшик, за ним все товарищи, и началось разгульное похмелье.

Перед нашими вороты,Перед нашими широки,Перед нашими широкиРазыгралися ребята,Все ребята молодые,Молодые, холостые:Они шуточку сшутили,В новы сени подскочили,Новы сени подломили,Красну девку подманили,В новы сани посадили.

— Гей! еще вина! заповедного! отрывайте ледник, выкатывайте бочку, починайте мартовское пиво! Живей! удалей!

Так буйствовала радостная шайка, пылая мщением за погибших товарищей, несчастная жертва, обреченная на погибель, стояла одаль, потупив глаза, бледная и безмолвная, и ожидала с нетерпением конца своим мучениям. Вот кто был ее муж! вот зачем он женился на ней… Но чувство любви к злодею еще не остыло в ней: она как будто не верит самой себе и с ужасом старается отклонить мысли от этого горестного предмета… «Что будет с отцом моим, — думает она, — когда он услышит, в какой обман он попался, в чьи руки предал единственную любимую дочь свою и какие мучения должна переносить она по его неосторожности», — и залилась горючими слезами.

Между тем ковши по нескольку раз обошли опьянелую шайку…

— Чего же дожидаетесь вы, братцы, — закричал один, — или за попом посылать хотите? Эй, расстрига, дьячок, благослови!

— Вот я благословлю, — загремел косматый толстый мужик с длинной бородой и заплетенною позади косою, подскочил к ней и со всего размаху хватил ее по щеке, так что она зашаталась и упала.

— Те, волосатик, — закричали прочие, грозя ему кулаками, — ты пой, а рукам воли не давай.

— Ребята! в самом деле зевать нечего, говорите вы прежде, что делать с нею! — закричал Иван Артамонович

— Головою об угол?

— Мало.

— Колесовать?

— Мало!

— Повесить за ногу на суку!

— Разорвать по кускам?

— Мало, мало!

— Так что же?

— Сжечь на малом огне! — закричал смеющийся изверг. — Ха! ха! ха! Жечь, жечь ее! Скорее дров, огня, костер!

— Братцы! пусть она сама носит на себя дрова.

— Носи же, бесова дочь! — закричали все разбойники, и ближние толкнули ее к поленнице, а другие притащили из подвала большую железную решетку.

— А нам покамест закусить давайте! Кашевар! Что есть в печи, все на стол мечи! — Разбойники на широком двору, поросшем травою, расположились полдничать; несчастная женщина под надзором троих сторожей ходила взад и вперед, согнувшись под тяжелыми ношами, — а злодеи посматривали на нее с свирепым удовольствием, ругали и швыряли оглоданными мосолыгами.

Атаман сидел задумавшись, отворотясь от нее в другую сторону.

Один молодой парень подвернулся к нему и хотел развеселить.

— Об чем ты, друг наш, призадумался? За что про что ты повесил свою буйную головушку? Послушай-ка меня, слуги своего верного, как я спою тебе песенку, песенку вещую, справедливую.

Стругал стружки добрый молодец,Брала стружки красна девица,Бравши стружки, на огонь клала,Все змей пекла, зелье делала.Сестра брата извести хочет:Встречала брата середи двора,Наливала чашу прежде времени,Подносила ее брату милому.«Ты пей, сестра, наперед меня».«Пила, братец, наливаючи,Тебя, братец, поздравляючи»,Как канула капля коню на гриву,У добра коня грива загорается,Молодец на коне разнемогается.Сходил молодец с добра коня,Вынимал из ножен саблю острую,Сымал с сестры буйну голову:«Не сестра ты мне родимая,Что змея ты подколодная»…

«Не сестра ты нам родимая,Что змея ты подколодная!» —

подхватили другие разбойники, — зажигайте костер! огневщик, чего ты зеваешь?

— Вина, вина! — кричал атаман, в котором тлилась искра сострадания к молодой жене.

Тотчас разбойник высек огню, другие надрали бересты, зажгли подтопку, и черный дым густыми облаками уж поднялся кверху… как вдруг благим матом прискакивает вестовой на замученной лошади…

— Ребята! скорее на коней! обоз едет!

— Где?

— В вечерни пошел от Полусмирного, теперь должен быть близко Волчьего врагу.

— Велик ли?

— Большущий.

— С чем?

— С овощным товаром: сахар, чай, кизлярская водка, сласти, чего хочешь, того просишь. Добыча — разлюли. Трошка подпоил извозчиков на постоялом дворе. У всех в голове шумит, и они едут спустя рукава. Всех руками бери и делай, что хочешь. Только не мешкайте! Скорее.

— Нельзя ли подождать?

— Ни-ни! как они выедут на чистое место да протрезвятся, так взятки с них будут гладки. Еще попутчик, может быть, подвернутся. Команда, слышно, из Мурома едет зачем-то в уезд. Скорее. Да что вы тут развеселились, что вам не хочется с печкой расставаться?

— Чего, брат, гостью бог нам послал, прошеную и званую — (Ба, ба, ба, здорово, краличка! да какая же красивенькая, смазливенькая!) — так мы угостить ее хотим…

— Эва? Что вам мешает! Успеем разделаться с нею, воротясь; надолго ль там работы: окружим, наскочим, закричим, цап-царап, и дома.

— И то, — подхватили другие, — все равно здесь дожидаться: дрова не разгорелись еще.