Ночной бродяга. Часть первая - Джин Га́рду

Созерцая, я встретил вспыхнувший взгляд. Я понял происходящее не сразу. Судорожно заглядывал в глаза окружающим, искал отзывчивости, понимания, но видел лишь огоньки, синие и красные, – программа релаксации. Синий мигает со счетом раз-два, красный вспыхивает только на три… раз… два… три… Среди огоньков блеснули глаза! Их огонь согревал меня три года кряду. Столь знакомые и горячо любимые… за доверие, за желание распрощаться, за оставшуюся надежду на возвращение домой. Она держала мою подругу у сердца, а та молила: «Отпусти! Отпусти во Францию!», а я в ответ прошептал: «Отпустил».

Клем протянула куклу. Клем. Последнее ребро в моем животе. Клементина Доре. Клем протягивает Клем. Я бессилен, страх сжирает меня при этих звуках, будто чума, слышу «К», и это значит Клем. Та, что бросила меня на обочине два года тому назад, которую я не видел и не знал все эти два года, – протягивает куклу. Будто контрибуцию, выплату, признание отсутствия… Клем сшила Рокамадура два года тому назад. Клем протягивает Рокамадура Рокамадуру. Я должен был сшить Клем ей в ответ.

Клем протягивает куклу сквозь толпу хиппи с видом «только ты и знаешь, солнце, только ты, я вся весьма себе сопливая… весьма и весьма». И я сопливый! Я вцепился в куклу со всем пылом, на который был способен, мне хотелось прижать ее к себе, как человека, которого я больше никогда не увижу, но тепло которого будет согревать меня всю жизнь. Не Клем – она назвала куклу моим именем… куклу – хотел обнять куклу! Но вместо этого я с силой швырнул ее в бездыханного вора, лежащего под ногами.

Толпа ринулась к телу. Я пошел прочь. Клем! Прочь! Голос Клаудии слился с шумом рулетки. Стало ясно, наконец, что это и есть казино, по пути в которое я многое вспомнил, с многим распрощался, с той, которая идет прочь, как и я, в разные, непохожие прочь…

3

Страшен белый цвет, страшен! В нем тонут мои мысли. Во время заточения они разбивались о стены этой чертовой комнаты. Белые стены, Белая комната, белый свет. Мысли мои белели от злости.

Я все упоминаю, забегая наперед, о Белой комнате, но ты, мой читатель, не знаешь, как я там оказался. Начнем с истоков.

Имя ей Клем. Так много женских имен! Мужские обиды чаще всего носят женские имена. Но Клем я никогда не забуду по другой причине. Ведь именно она шила куклы, когда мы закрылись в своем мире. Ведь именно с ней мне и не хотелось прощаться, но, после того что я сделал, это было неизбежно.

Последней кукле – имя, другим четырем десяткам – прозвища. Все заключается в именах. Обряд знакомства с набором букв, не с человеком, куклу наделяют именем как необходимым свойством для выживания. Говорю к ним, ибо больше нет никого. Обращаюсь к сорока куклам, называю своим именем сорок первую. Здравствуй, Рокамадур! Тряпичное сердце начинает биться.

Имя ей Клем. Она попросила больше не покидать Белую комнату. Клем шила. Этот творческий процесс занял три года, и три года я оставался рядом; она шила куклы, она любила меня, я поддавался всему этому, потому что в конечном итоге она ведь заточила и себя тоже. И я любил ее.

Черт, это не шутка! Мы закрылись в комнате на три гребаных года. Этот недотепа сдался, и суд закрыл дело: мне назначили ежемесячные выплаты за моральный и материальный ущерб, и этих денег хватало на жизнь. Я бросил дело своей жизни – реставрацию подушек – на три года и посвятил себя самопрощению, оправданию и любви. Но после той ночи, когда все изменилось, когда я сделал то, что сделал, любви не стало, – любовь расщепили на куклы, дабы вдохнуть в них жизнь. Клем убеждает: «Я буду шить куклы, я сделаю это за тебя». Рока соглашается и принимает: теперь мы узники обиды, расставания, белого цвета – цвета чистоты.

Начинаю вспоминать.

«Я жру, чтобы трахаться, и трахаюсь, чтобы жрать»6. Сигаретный дым наполняет более чем скромных размеров комнату: это один из тех редчайших вечеров, когда Фира пустует, когда в здании слышно эхо. Отец не курит «Winston», он дымит пятикопеечные сигареты без фильтра, его Любовница курит сигареты немного дороже и спорит со своей подругой о целесообразности приобретения собаки. Неужели она не понимает, что задержалась в нашем доме ненадолго?! Думает, что хорошо «дает» Графу. Я думаю, что в мои четырнадцать лет все хорошо, что дает, за исключением арбузов, апельсинов, пирогов и тому подобного. Отцу плевать на то, что я выкуриваю с подростковой ненасытностью уже второй десяток сигарет Любовницы, и ей плевать, что моя пьяная голова удобно уместилась на упругой заднице подруги. Та старше меня вдвое, пиво выдыхается, плевать – пришло время Рока познать женское тело! Отец одобрительно подмигивает: давай, возьми ее, сынок. Фантазия уходит за словом «взять»… Я думаю, как же сделать это с практической стороны. Никакой голливудской страсти, один лишь прагматизм. Я еще не знаком с Клем. Мои представления о женском теле берут свои корни из порнографических картинок в молодежном журнале, спрятанном под грудой книг. Интернет, в то время шипящий, жужжащий, трещащий агрегат с оплатой поминутно и вечно занятой телефонной линией, не стал моим просветителем, он чрезмерно медлителен для этого. Мои естественные желания обороняют Хефнер7 и Флинт8, вот только у меня нет денег на журналы, потому я мало что знаю о своем «желании». А чего желает женщина? Безусловно, этот вопрос терялся в сознании, в особенности после второго литра, в особенности после второго часа на чарующей заднице. А между тем меня наполняет хмель, голова тяжелеет, происходящее видится в искромсанном виде. Необъяснимым образом я сталкиваюсь в коридоре с Любовницей, не с подругой, мои руки машинально поднимают ее мужскую рубашку, и я прилипаю к ее груди, как к маминой титьке… нет! Мать этажом ниже принимает в себя Иисуса с новой порцией проклятий и коллоидного серебра. Любовница не сопротивляется, ее рот искажает ухмылка, из груди доносятся тихие-тихие стоны, она поддается, прислоняется спиной к стене и кокетливо поднимает руки над головой, словно Мэрилин Монро в первом выпуске «Playboy». Я не отстаю, прижимаюсь к груди, как цуцик, неуверенно, не лишенный алкогольного изящества и грации, касаюсь рукой оголенного бедра, продвигаясь выше, к белью, как к баррикаде, которую требуется сломать. Я чувствую, как Любовница дрожит, она невольно кусает губы, я чувствую на себе ее пьяный взгляд, пронизывающий макушку, но мне страшно поднять голову и посмотреть на нее, мне страшен флирт, – я боюсь этой игры… я вцепился в тело и не хочу отпускать, мои движения грубы, линии рук и ног острые… но она не сопротивляется, и это придает силы… в пяти шагах от нас поворот и малюсенькая комнатка, где теснятся Отец и подруга… я закрываю рот Любовнице, ее стоны могут разрушить все! Другой рукой продолжаю раздевать, мне кажется, что я весьма умело управляюсь с ее телом… И вот, когда она почти раздета, остается всего ничего до начала чего-то большего, я нахожу в себе силы поднять голову и посмотреть… Но в этот момент агрессивную прелюдию прерывает Граф малоразборчивым «милая, где ты?». «Милая» с силой отталкивает меня и в несколько движений приводит себя в порядок. Она переводит дух, выравнивает дыхание и окидывает меня с ног до головы беглым взглядом. «В другой раз», – говорит она, немного заплетающимся языком. Я разочарованно смотрю сквозь ее живот и медленно фокусирую взгляд на глазах, уже без страха, но с малой обидой, и одобрительно киваю в ответ.

В крошечную комнатушку Любовница вбежала со звонким смехом, радостно плюхнувшись рядом с Отцом, следом, уныло пряча свой стыд, вошел и я. Она, как ни в чем не бывало, протянула мне пачку сигарет: «Будешь, малой?» – и я, как ни в чем не бывало, взял одну, закрыл глаза и опустил голову на то место, где не так давно был упругий зад подруги, я приоткрыл глаз и обнаружил, что и она, и ее упругий зад, растворились в дыму, а отец разочарованно кивает: «Упустил свой шанс, дурак».

4

Молнии разрывают горизонт на небольшие фитильки, в моих глазах отражается фиолетовый отсвет. Мы с Отцом стоим на берегу реки, узлом опоясывающей Фиру. За нашими спинами шум веселья, окрашенный в оранжевый цвет. Гулкий звон, смех и топот: Фира забита под завязку. Свет молний просачивается сквозь опушку леса и послойно смешивается с раутом.

Мы молчим.

Зачастую дети задают вопросы, так положено: спрашивать обо всем на свете, чтобы довести предков до мысли об убийстве гадкого приставучего отпрыска, чтобы вырасти весьма себе образованным работником McDonalds или KFC и задаваться более взрослыми и важными вопросами, к примеру: что вы будете пить? Майонез или кетчуп? Но я решил стать реставратором подушек! А потому с малых лет воспитал в себе другое качество – безразличие. Мы молчим. Я не спрашиваю: «Какого черта в Фире живет столько народу? Что это за люди?», «Почему они располагают свободным пространством в доме, а мне приходится спать в сарае?», «Какого черта каждые два года мама перевоплощается, или думает, что перевоплощается, в разных женщин?», «Почему она стала просвещенной христианкой, рисующей рукой Бога, и больше не меняется? Почему она не осталась в образе гребаной Мэри Поппинс?», «Каким образом мы можем себе позволить такой дом?» и, наконец, «Почему мой младший брат считает, что он обеспечивает семью? Почему эта нелепость оправдывает его постоянные кражи и то, что он не посещает никакие учебные заведения?»